Коллекция автографов на фанере сортира росла еще с конца 20-х. Были и рисунки, очень элегантные, без тени похабщины, этому роду настенного творчества свойственной. Были надписи на французском. Метнер написал: «Здесь падают в руины чудеса кухни». Если бы я в те годы понимал, какова истинная цена этой фанеры, я бы ее из стены вырезал, никому ни за что бы не отдал!»
Туалеты в Ленинграде и до Великой Отечественной войны, и после именно так и назывались — «уборными» (хотя и понятие «артистическая уборная» или «гримуборная» тоже сохранилось), но не забыты были и слова «сортир» и «клозет». Ф. Г. Раневская так определила разницу между ними: «Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет». Нам остается только предположить, что не одна Фаина Георгиевна называла дачную уборную (вне дома) «сортиром», но поручиться за истинность этого утверждения я не могу, хотя не раз слышал, как «сортиром» в конце прошлого века брезгливо называли не очень чистое отхожее место. Загородный сортир еще называют «скворечником». Слово же «клозет» употребляли единицы, почему — определенно не могу сказать; наверное, было в нем что-то иноземное, «буржуазное», а иногда — непонятное. Героя романа Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Кузьму Гладышева окружающие почитали человеком ученым еще и за то, что на деревянной уборной, стоявшей у него в огороде, большими черными буквами было написано «water closet». Так что широкой публике оставались «туалеты», «уборные» и сортиры, да и наверняка какие-то другие слова и выражения.
По воспоминаниям искусствоведа М. Ю. Германа, «дачи (в 1930-е годы. — И. Б.) ценились… вовсе не за комфорт: какова уборная и насколько далеко она от дома — никто не задумывался. Ценились место, наличие сада, близость к станции, веранда».
Что же до «удобств» (вот еще расхожее слово) в жилых домах, то для советского времени характерно обилие коммунальных квартир с одним туалетом на всех проживающих (а «жильцов» иногда было несколько десятков человек; как пел В. С. Высоцкий,
«Все жили вровень, скромно так, —
Система коридорная,
На тридцать восемь комнаток —
Всего одна уборная).
Уже к концу 1920-х годов коммуналки охватили около 60 % жилой площади в городе. Количество комнат в них колебалось от трех до восьми. Потом стали возводить еще и дома-коммуны. В результате к началу 1940-х годов более 2/3 (!) жилого фонда Ленинграда составляли коммуналки. С помощью «подселений», «уплотнений» власть сбила народ в кучу — так проще за ним следить, так легче держать его в рабской зависимости. Переселившись в отдельную квартиру, человек, члены его семьи уходили из-под госнадзора, а такой человек для советской власти был потенциально опасен…
В уборной коммунальной квартиры (эта уборная, наряду с кладовками, ванной комнатой и т. д., относилась к «местам общего пользования»), как правило, тесном, никогда (во всяком случае, на памяти одного поколения) не ремонтировавшемся помещении (принадлежит всем, а значит, никому — как и все в стране), с пожелтевшим, нередко треснувшим унитазом и веревкой, свешивавшейся с бачка, было две лампочки (по 40, а то и по 25 ватт, притом «голые») — одна общая, а другая из дальних комнат, с отдельным электросчетчиком. Перед тем как идти в туалет, сначала включали свою лампочку, потом шли справлять нужду. Если туалет был занят, то человек стоял поблизости от туалета, дожидаясь своей очереди, при этом лампочку не выключал — для этого пришлось бы возвращаться в свою комнату. Бывали, впрочем, и выключатели возле самой уборной, вроде нескольких звонков на двери в коммунальную квартиру. Выключать свет после посещения уборной было делом обязательным, и это при том, что цена на электроэнергию в СССР была ничтожной. Диктовалось такое поведение еще и врожденной, а затем и укоренившейся психологией советского человека — экономить на всем (даже на туалетной бумаге; многие пожилые люди не покупали ее, если и представлялась такая возможность).
Литераторы не могли пройти мимо этой распространившейся повсеместно привычки напоминать окружающим об обязательности гасить свет после посещения «удобств».
Герой романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» (1931 г.) Гигиенишвили «сделал… Лоханкину первое представление о необходимости регулярно тушить за собою свет, покидая уборную… Васисуалий Андреевич по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования. Да мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена, когда остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы вызовет такое чувство? Сперва его предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо… подписанное всеми жильцами. И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем…
Как-то случилось, что Васисуалий Андреевич снова забылся и лампочка продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь». В результате Васисуалия Андреевича привели на кухню и «положили животом на пол… Гигиенишвили размахнулся из всей силы, и розга тонко запищала в воздухе».
Неизвестно, доходило ли в действительности до телесных наказаний, но до абсурда точно — иногда хозяин «своей» лампочки выкручивал ее, уходя из уборной, что не вызывало удивления, а тем более протеста у его соседей. А поступал он так потому, что если выключатель был у него в комнате, то нередко, включив свет в туалете и направившись туда по длинному коридору, он находил дверь запертой — кто-то опережал его.
В рассказе М. М. Зощенко «Гости» (1927 г.) хозяйка, мадам Зефирова, отлучившись ненадолго, вернулась в комнату и вдруг заявила, побледнев «как смерть»:
«— Это ну чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в уборной электрическую лампочку в двадцать пять свечей. Это прямо гостей в уборную нельзя допущать».
Начался «обыск», но ничего «предосудительного» обнаружено не было. Хозяйка тогда высказала предположение, что, «может быть, кто и со стороны зашел в уборную и вывинтил лампу». Ситуация прояснилась утром. Оказалось, что «хозяин из боязни того, что некоторые зарвавшиеся гости могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман», где она и разбилась.
В рассказе Зощенко, написанном годом ранее («Режим экономии»), Зощенко обыграл еще одну типичную для того времени ситуацию. Поскольку «такое международное положение и вообще труба», то уборщица Нюша предложила, «для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья перегонять? Не в гостиной!» На том и порешили. Семь саженей дров сэкономили, хотели восьмую экономить, «да тут весна ударила… А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо». До осени герои рассказа (и его многочисленные читатели-современники) «свободно» обходились без трубы, а осенью «дешевенькую» поставили. Не в гостиной же, в самом деле!
Когда я был школьником, мы с матерью жили в квартире так называемого «маневренного фонда» — наш дом пошел на капитальный ремонт. Жили почти год в квартире, где было более тридцати комнат (дети гоняли наперегонки по коридору на велосипедах); с соседями я так и не успел познакомиться, ибо едва ли не каждый день видел все новые лица. Зато запомнил, что свет в одном из туалетов (их было два, как некогда у буржуев) включался в нашей комнате. Увидев, что уборная освободилась, мама включала в ней свет, тогда как я уже стоял возле дверей туалета — это был вернейший способ в него попасть. Потом мы менялись с ней местами. В выражении «сходить» (в туалет) для меня сохранился тот смысл, который оно имело в те далекие годы: «сходить» значило еще и преодолеть какое-то расстояние. Сходить в магазин, например. Наверное, многим сегодняшним школьникам вообще будет непонятен вопрос кого-либо из родителей: «Ты уже сходил?» «Куда?» — последует ответ.
В редких коммунальных квартирах (преимущественно с большим количеством комнат) было в советское время два туалета, но это не значит, что можно было выбирать любой «по вкусу» — соседи договаривались, кто какой уборной будет пользоваться, и это правило неукоснительно соблюдалось (иначе — коммунальная ссора, нередко с вызовом участкового милиционера или родственника, занимающегося боксом, а в перерывах между тренировками крепко выпивающего). В одном из туалетов можно было курить, в другом — категорически нет. Или один туалет считался «чистым», и в него ходили подросшие дети (выключатель был расположен ниже), а другой — «грязным»; в него, например, выливали то, что наделали за ночь кошки или собаки, или просто грязную воду. Малые дети (да и очень пожилые люди) по ночам в туалет не ходили — для этого был горшок, а если не было, то происходило что-то вроде следующей операции, описанной Эдуардом Лимоновым в автобиографическом романе «У нас была великая эпоха»: «Однажды ночью, встав писать, он вместо горшка, находившегося в дверной нише за занавеской, пописал в рядом стоящий отцовский сапог». С кем не бывало…
