Сегодня опять будут плясать и медведь, и коза, и поводатарь. Может быть, опять попадут на праздник и угостят их густым пивом, крепко приправленным свежим хмелем. Будет хозяин читать опять те же приговоры — ничего не прибавит. Попробовал было раз, да плохо вышло и почесал он под бородой, а на другой день встал, совесть мучает и спрашивает вожак своего сына:
— А что, брат Мишутка, никак уж я вечор больно дурить начал? Вишь ведь эта хмель проклятая, прямо тебя на смех сует. Надо завсегда бояться того, чтобы какой приговор твой поперек сердца не пришелся становому что ли, или какому начальнику. Захочется брякнуть: оглянись, а то всего лучше привяжи язык свой на веревочку. Меня уж за это раз в городу отодрали и выгнали вон.
И зарекся он с тех пор прибавлять от себя и решил один раз навсегда: «Видно, как все говорят, так и мне приходится, а ново-то как-то и не полетать, да и ребятам не нравится, разве уж когда под хмельную руку и выскочит что, не думавши, так тому стало этак и быть».
Может быть, попадет сергач в барскую усадьбу и начнет покрикивать перед балконом, поминутно путаясь от старания говорить не то, что прилично слушать своему брату, а господскому уху не стать и не прилично.
Станет расспрашивать его барин, пригласивший медведя для удовольствия детей:
— Что это у тебя: медведь или медведица?
Сняв шапку и низко кланяясь, сергач говорит своим низовым наречием, свысока и с выкриком: вядмидь, батюшка, вядмидича-та ашшо махонькой померла.
— А как ты выучил его пляске?
Сергач, почесывая затылок и опять с поклоном, отвечает барину: «Все, батюшко, палкой! Знать на все-то она пригодна, кормилец. Палкой Мишку донял, палкой и науку втемяшил».
Усмехнулись все гости и дальше продолжают расспросы:
— Из выручки-то остается, поди, лишек?
— Какой, господа милостивые, лишек; еле конец с концом сведешь, да и то бы ладно.
Говорил поводарь сущую правду. Ремесло Сергача не для наживы, а для прокорму: еще ни один из них не только каменного, но и деревянного дома не выстроил, а вернее что и тот у него, который от отца достался, разметал ветер и прогноили дожди. Промысел этот — весь ради шатанья, и эти плясуны — бродяги настоящие (что и медведь в лесу), к тому же бродяги такие, которые и в народе не пользуются никаким уважением, как шуты гороховые и скоморохи. От последних они, впрочем, и происходят по прямой нисходящей линии, как законное и кровное потомство. Для медвежатников как бы широко ни концентрировались круги, у всех один центр — кабак. Для вина и пьянства, кажется, сергачи и с места поднимаются и лет по десятку не возвращаются на родную сторону. Не только спаиваются сами хозяева, но спаивают и делают пьяницей и медведей, зверей лесных: пьют они с горя по утрате воли.
Но барин продолжает спрашивать:
— А не продашь ли ты мне медведя-то? Мне бы вот сани казанские обить хочется; знатная бы полость вышла из твоего зверя.
Увлеченный предположением барина, сергач погладил медведя, любуясь его густой, жесткой шерстью.
— Нет, кормилец, ста рублев твоих не надо! — отвечал он решительно. Пусть лучше сам поколеет, тогда разве не жаль будет и шкуру снять. А теперь нам продать не из чего. Нет уж, ваша милость, не утруждайтесь! Еще послужит он на мое убожество. А убили, за что? — худого не сделал, кроме добра одного, — продолжал рассуждать вожак, с любовью гладя медведя и кланяясь барану.
— Отчего он у тебя маленький: молод что ли? — спросила востроглазая барышня. — К нам недавно большого приводили.
— Уж такой, стало быть, уродился маленький. Вот медведица, так та, вишь, завсегда покрупней бывает.
— А чем ты кормишь его? — продолжала востроглазая расспросчица.
— Высевками, кормилица, да мякиной. Сделаешь месиво на горячей водице, да тем и кормишь. Мяса-то, вишь, боимся давать, хоть и охоч он до него, особо до сырового-то. Злится он больно, благует так, что из послушания выходит и уйму нет никакого. А уж плясать, матушка, так ничем не приневолишь: урчит да огрызается и рыло под себя подбирает.
— Принесешь ты нам медвежоночков маленьких? — картавил баловник в плисовой курточке. — Папаша! Вели ему принести медвежоночков.
Кланялся сергач с домочадцом, и утешал папенька баловня-сынишку.
— Не кусается он? — спросила опять любопытная барышня.
— Нет, матушка, не кусается.
— Да, я думаю, и нечем? — подтвердил барин. — И кольца в зубы продеты, да и самые-то зубы, чай, все повышиб с места. Если и оставил какие, так и те, я думаю, сильно качаются. Так что ли?
— Как же, коли не так, ваша милость?
— Так ступайте же на кухню: там вас обедом накормят и вина поднесут. А это сын что ли твой?
— Сынок, кормилец, Мишуткой зовут.
* * *
Вот так, пробираясь по барским усадьбам, маленьким городкам и деревенским праздникам, бредет наш сергач и на родину, чтобы плесть дома из лыка лапти, точать берестяные ступанцы, или веревочные шептуны из отрепленных прядок, и вьет к ним оборы, а потом целым возом таскает их на ближний базар и кое-как пробивается до весны, в которой ему ровно нет никакого дела. Уж если обзавелся медведем, так одна дорога — мотаться по чужим людям, куда редко пойдет тот, у кого есть запашки и пожни, хотя даже и небольшие. В свою очередь ограничиваются и неприхотливые зрители одним и тем же представлением и от души смеются тем же присказкам и остротам, какие, может быть, только вчера рассыпал перед ними другой вожак.
Редкое, диковинное наслаждение, истинный на улице праздник, когда появятся в деревне в один день два зверя и четыре проводника; во-первых, и грому больше — в два лукошка грохочут и борьбы больше — два парня снимаются. А во-вторых (и это едва ли не главное), стравливают медведей, которые, как звери незнакомые, рвут на себе шерсть до того, что клочья летят, ревут так, что у слушателей волос дыбом становится и сильная медведица так быстро и далеко бросает менее сильного медведя, что человеческой силе и во сне не привидится. Это удовольствие хотя и просто делается: стоит только соединить обе цепи противников или столкнуть их задами, да подальше прогнать толпу зевак; но зато случается чрезвычайно редко.
Не всякий хозяин решается жертвовать своим кормильцем, разве соблазнят его большие деньги, затаенная мысль о предстоящих выгодах и прибыли, да крепкий задор похвастаться силою своего питомца… Тогда он даже готов согласиться с охотником-помещиком и на травлю собаками: снимет цепь, да и отойдет, подгорюнясь, к сторонке.
Долговечно ремесло сергача, как и всякое другое, на какое попадет русский человек, который не любит метаться от одного к другому и крепко стоит за знакомое и привычное, только бы полюбилось ему ремесло это. А там не до жиру, быть бы живу, рассуждает он, и сыт и весел, как попался мосол, лишь бы только свой брат не попрекал негожим словом. И ходит он с медведем, пока таскают ноги, а свернулся зверь от лет или болезни, и купит его шкуру наезжий кожевенник, — берет тоска хозяина: не ест, не пьет, все об одном думает. За дело хватится, да все прыгает вон из рук; отвык от всего, ни к чему способа нет приступиться. Подумает, подумает горемыка, да и пойдет, при первой вести о лютом звере, с рогатиной или другой какой хитрой уловкой, чтобы загубить медведицу и отнять у ней детенышей. Потом опять набирается он терпением: учит медвежат стоять на задних лапах, передвигает им ноги для плясу и других потех, какие делал покойник, а там кое-как проденет кольца, попытает ученика перед своей деревенской публикой и смотришь: — повел он зверя на людское позорище и опять выкрикивает свои старые приговоры.
Но вот стареет сергач, долго ходит он все с одной потехой, — приелась она ему, как иному старику сулой с овсяным киселем, и стыдно становится, да и укоры начались от других стариков свояков, что «ребятской-де потехой занимаешься на старости лет? Зубы ведь крошатся, а ты песни поешь, да пляшешь перед народом».
— Брось, Мартын, пора за ум взяться, какое ведь твое ремесло? Ничего ты не нажил, вот и выходит, что и с седой ты бородой, да с худобой.
— Может и дело говорят, — подумает вожак, да и сбудет выученика первому наклевавшемуся охотнику. Немного протоскует, конечно, да найдет утешение: просто-напросто делается из поводатаря записным медвежатником; одно от другого не дадено, оба ремесла двор о двор, по соседству живут.
«Первую песенку зардевшись спеть», — говорит поговорка, так-то и медвежатник начинает свою охоту хитрыми уловками, которые состоят в том, что он ловит медведя там, где этот невольно показывает свою слабую струнку. Известно, что нет ни одного зверя, который бы любил так мед и так бы часто посещал борты, как мохнатый Михайло Потапыч.
