Более того, колышки ткацкого станка следует соотнести с шестью колками гуслей. Эту часть гимна из Ригведы можно воспринимать не только как изображение ткачества, но и как мифопоэтическое описание исполнения песни под игру на шестиструнных гуслях.
Сказочные струны (в древнерусском произношении «гусли»[4]) игрой, сплетением звуков порождают, образуют материальный мир, подобно гунам древнеиндийской философии. В русских сказках игра на гуслях вызывает бури, строит города, собирает армии, создаёт моря, подчиняет себе животных, усыпляет или, наоборот, заставляет плясать людей. В народной сказочной традиции очевидны следы бытовавших некогда представлений о том, что гусли, так же как и гуны, формируют и изменяют видимый, материальный мир.
Подобно представлениям древней натурфилософии, в которой гуны приводятся в движение «вселенским духом» и порождают изменения в космосе, струны гуслей приводятся в движение героем — музыкантом, который, по всей видимости, некогда в мифологии являлся существом более высокого порядка и мог, вероятно, осмысляться в традиции как первопредок — демиург или вселенский дух. Возможен также вариант, что сказочный гусляр, творящий музыкой изменения в материальном мире, в ряде сказаний мог выступать в роли «заместителя» демиурга. По законам сказочной аналогии, моделируя действие высшего существа, он сам уподоблялся ему и мог создавать бряцаньем струн изменения в природе:
«А на что твои гусли пригожаются?» — «Мои гусли не простые: за одну струну дернешь — сине море станет, за другую дернешь — корабли поплывут, а за третью дернешь — будут корабли из пушек палить»[5].
Многие сказки о гуслярах своей сюжетной линией напоминают библейские истории о царе Давиде. Трудно говорить о прямом заимствовании библейского сказания, сюжеты рознятся в деталях, но подобие очевидно. Главный герой-гусляр Иван, подобно псалмопевцу Давиду, в большинстве повествований оказывается пастушком, играет на чудесном инструменте, а к концу сказки становится царём. На этом, пожалуй, сходство персонажей и заканчивается.
Характерный пример из сказки «Гусли-самогуды»: «Ванька подошел к пастуху, купил у него свиней и начал пасти. Как только заиграет он в гусли-самогуды, сейчас все стадо и запляшет!»[6].
Способность влиять игрой не только на неодушевлённую природу, но и на мир животных и людей мы обнаруживаем во всех преданиях об известных гуслярах: Орфее, Вяйнямёйнене, царе Давиде.
Помимо сходства древнеиндийской натурфилософской концепции о гунах как о нитях, образующих полотно материального мира, с гуслями (струнами), звуки игры на которых создают и преобразуют мир, обращает на себя внимание устойчивая троичность, постоянно встречающаяся в русской гусельной традиции. Напомним, что гун тоже три.
Так, например, в северной поморской сказке «Троеструнные гусли» говорится именно о трёх волшебных струнах. Каждая из них отвечает за определённые качества происходящего в жизни главных героев. Более того, эти струны связаны с человеческой жизнью:
Как первая струна урвется, у тебя век укоротится.
Как вторая струна урвется, ещё укоротится.
Последняя струнка урвется, век твой прекратится[7].
Первая струна рвется, когда влюбленная девушка решается приворожить к себе жениха. Так, выражаясь в терминах индийской философии санкхья, она утрачивает равновесие и благость (саттва-гуна). Вторая струна рвётся на пиру, когда в порыве страсти она околдовывает гусельной игрой своего избранника. Это оборвалась струна страсти, революционных преобразований (гуна раджас). Третья струна рвётся, когда они собираются ложиться в постель. Третья гуна — гуна тамас — отвечает за косность, разрушение и неодушевленный мир, она приводит героиню к смерти. После похорон на могилах молодых вырастают две перевившиеся березки. Согласно натурфилософской концепции после смерти героев гуны вновь сплетаются, создавая новые проявления материального мира.
Приходит на ум и классическая троичность гусельных аккордов. В гуслях, настроенных традиционно, основные аккорды — это три трезвучия.
Из былины в былину мы встречаем повторяющееся упоминание о трёх основных строях инструмента и трёх жанрах произведений, исполняющихся на гуслях. В былине о Соловье Будимировиче, по нашему мнению, перечислен наиболее полный троичный жанровый ряд произведений:
Струну к струночке натягивает,
Тонцы по голосу налаживает,
Тонцы он ведет от Новагорода,
А другие ведёт от Еросолима,
А все малые припевки за Синя моря,
За синя моря Волынскаго,
Из-за того Кодольского острова,
Из-за того Лукоморья зелёного[8].
Эту троичность классических жанров можно соотнести с идеей гун.
Первый строй струн, а также музыкальный жанр — «новгородский», и соответствует историческим песням и былинам, богатырским произведениям, широко распространенным в Новгородчине, на Русском Севере. Именно «воинским» значением наполнена гуна раджас, она сообщает всему активность, страсть, волю, ею порождается героизм и революционные изменения в мире.
Второй строй инструмента и музыкальный жанр — «иерусалимский», соответствующий, вероятнее всего, исполнению псалмов и подобных им религиозных произведений. Этот жанр полностью соотносим с гуной саттва, приносящей в мир благость, равновесие и возвышенную духовность.
Третий строй и жанр, пришедший из-за моря Волынского, Лукоморья зелёного, восходит, вероятнее всего, к скоморошинам, весёлым плясовым наигрышам и припевкам-частушкам. Южное побережье Балтийского моря в средневековой христианской Руси воспринималось безусловно как оплот славянского язычества. Весёлые пляски и песни — неотъемлемый атрибут языческой культуры, автоматически считался признаком бездуховности. Поэтому в перечне жанров весёлые «лукоморские», легкомысленные песни легко соотносимы с гуной тамас, создающей в мире безразличие, неведение и вульгарность (в значении «простонародность»). Эти три жанра гусельного исполнения наглядно совпадают с древним учением о гунах. Схожая традиция «троеструнности» существовала и в эллинском мире. Диадор так писал о Гермесе: «Он устроил трёхструнную лиру, наподобие времён года, так как установил три тона: острый — от лета, тяжелый — от зимы, средний — от весны»[9].
Подобная традиция трёх основных жанров игры на арфе, видимо восходящая к временам индоевропейского единства (а это приблизительно V т. д. н. э.), существовала и у арфистов древней Ирландии. Эти жанры назывались «тремя благородными песнями» или «тремя благородными натяжениями». Подразумевалось, что по-разному натянутые струны и сыгранная на них мелодия могут вызывать смех, слёзы или сон. Созвучно с традицией применения гуслей русскими игрецами. В былинах богатырь Чурила усыпляет гуслями князя с княгинею, а Добрыня:
Становился тут Добрыня ко порогу,
Повёл он по гусёлышам яровчатым.
Заиграл Добрынюшка по-уныльнёму,
По-уныльнёму, по-умильнёму.
Как все то ведь уже князи и бояри ты,
А ты ети русийские богатыри
Как все они тут приослушались.
За тым заиграл Добрыня по-весёлому;
Стало красно солнышко при вечере,
А стал-то тут почестен пир при весели…
Играт-то всё Добрыня по-весёлому
Как все оны затым как розскакалисе,
Как все оны затым как росплясалисе.
А скачут, пляшут все промежу собой[10].
В этом отрывке из былины хорошо видно, что Добрыня, подобно ирландским арфистам, управляет слушателями, заставляя их «уныльной игрой» грустить, а «весёлой» — плясать. То есть в былинах мы встречаем все три примера игры, называемой у ирландских музыкантов «тремя благородными песнями» и «тремя благородными натяжениями». Более того, сам термин ирландских арфистов «три благородных натяжения», восходящий к представлениям о волшебной арфе бога Дагды, имеет полное соответствие в терминологии гусляров из русских былин:
Ён ведь начал гуселка налаживать,
Ён ведь начал струночки натягивать.
Ён перву наладил с града с Киева,
Ён другу наладил из Чернигова,
