«молодой человек» напрямую содержат в себе такое принижение, демонстративную гегемонию.
Бирмингемская школа, возникшая как лаборатория на факультете английской филологии, стала возможна благодаря внеуниверситетским связям ее основателей. Формально это был кружок, в котором занимались вещами, совсем не свойственными британской системе образования: обсуждением теоретических трудов Фуко или Бахтина с учетом их в собственной научной работе. Британское образование обычно имеет в виду скорее интерпретацию текстов, тогда как дискуссию положено проводить по отвлеченным вопросам, а не по текстам. Здесь же, дискутируя по текстам, как бы все невольно оказывались в самой гуще социально-политических споров.
Кстати, в Бирмингемском университете до 1950 года преподавал брат Михаила Бахтина, Николай Бахтин, главной идеей которого было «новое Возрождение», необходимость актуализовать литературные смыслы для переустройства общества; и он сыграл свою роль в становлении школы. Николай Бахтин был членом Коммунистической партии Британии и по политическим взглядам скорее анархистом.
Первый директор Центра, Ричард Хоггарт, был одновременно редактором и консультантом издательства Penguin Books, лидера по изданию недорогой литературы в мягких переплетах, в том числе интеллектуальной, как издательство Reclam в Германии. Такое издательство может выпустить в мягких обложках античных классиков, современные экспериментальные романы и интеллектуальные программные сочинения того же Беньямина. Это издательство научилось делать бестселлеры, например «Одиссея» в переводе Рью или «Любовник леди Чаттерлей» Лоуренса благодаря правильной продаже (а Лоуренс – благодаря судебному процессу, где как раз участники бирмингемского кружка выступали в защиту, и Хоггарт добился оправдания) стали бестселлерами, хотя сначала казалось, что эти книги будут далеки от запросов широкой публики.
Самая известная книга Хоггарта называется «Применения грамотности» («The Uses of Literacy», иногда переводят «Назначения грамотности» или «Полезности грамотности», что, как мне кажется, менее точно) (1957), и она представляет собой исследование, с некоторыми автобиографическими заходами, как массовая бульварная литература, разные глянцевые журналы и любовные романы, создают собственную среду идеологического производства, отличающуюся как от прежних установок людей, так и от просто обеспечения широкой массовой коммуникации. При этом «грамотность» даже низов остается привилегией обладания властью, то есть рабочие, читающие бульварную прессу и верящие в «хеппи-энд», вместо борьбы за свои права, считают и ощущают, что им как бы поручена некоторая власть над судьбой, и тем самым принимают ту картину, которую создает власть. Хоггарт, как мы видим, усматривал в «грамотности» не только конструирование сообщества профессионалов, сколько систему эмпатии и пассивности просто потому, что понимал «грамотность» широко, как в том числе умение читать газеты и примитивные пропагандистские тексты, ну как советский (или французский) рабочий мог от души критиковать «непонятных» модернистов, чувствуя над ними свою власть. Он здесь рассуждал как Николай Бахтин, для которого грамотности недостаточно для справедливого культурного действия, нужно еще выбирать среди разных способов «переводить» смыслы самый справедливый.
В 1970-е годы исследования бирмингемцев оказываются востребованы из-за целого ряда процессов в британском обществе: кризис школьного образования, усиление субкультур, включая крайне правые (скинхеды), рост расизма, забастовки и обострение вопросов гендерного неравенства. И в Британии, и в Германии, и отчасти в США экспансия cultural studies (или Kulturwissenschaften по-немецки) в бирмингемском виде произошла в 1980-е годы прежде всего благодаря реформе технических вузов – из них делали университеты; и если в старых классических университетах закрепились социологи и антропологи, как обслуживающие большие системы, дающие консультации правительству, то в этих новых университетах специалисты по культуре занимались тем, что было интересно инженерам: коммуникациями, созданием новых узлов и новых видов профессиональной коммуникации, исследованием медиа, где нужно объединять усилия технических специалистов и гуманитариев, и изучением молодежных субкультур, которые всегда влиятельны в технических вузах.
В США cultural studies, как и французскую теорию, также поддержали молодые менеджеры, такие «новые» менеджеры, которые хотели не испытывать давления старых элит с их старыми культурными привычками. В этом смысле молодые менеджеры – новый вариант «дендизма» (об этом понятии есть целая прекрасная книга О. Б. Вайнштейн), культурного нонконформизма низшей части элит. Сам Стюарт Холл поэтому довольно критически относился к своим американским адептам, считая, что они превращают его подход в создание просто альтернативного культурного канона, где вместо Горация будет современный верлибр, но суть поклонения канону не изменится, в утверждение новых привилегий, уже своих. Американский дендизм, с его точки зрения, возвращается к тому, от чего он ушел.
Есть влияния, объединяющие французскую теорию и Бирмингемскую школу. Прежде всего, это уже упомянутое влияние мысли М. М. Бахтина: его понятие «речевой жанр», представление, что даже самая ситуативная наша речь устроена по каким-то жанровым принципам, было переведено как «дискурс» и уже вернулось к нам как ключевой термин французского постмодернизма, означающий устроенную по некоторым правилам речь, так что существеннее воздействие на нас этих правил, чем содержания сообщения. Стюарт Холл заимствовал у небирмингемского Бахтина понятие диалога, указывающее на то, что смысл никогда не дается в готовом виде, но всегда детерминируется неготовыми ситуациями и практиками. Поэтому цель исследователя и интеллектуала, по Холлу, – показать, как именно смысл может быть произведен в данных практиках и какой именно это смысл оказывается в наличии.
С Франкфуртской школой Бирмингемскую роднит понятие о культуре как индустрии, которая скрывает социальные различия и тем самым блокирует борьбу за справедливость. Для обеих школ понятие «культура» – прежде всего массовая культура, некоторый набор практик, которые и должны подвергаться постоянно теоретической критике. В этом смысле позиция французской теории сложнее, ведь, кроме связки теории и практики, она говорит о «поэзии», которая и может оказаться таким внезапным переживанием истории, отменяющим прежние порядки.
Но, как мы видим, и в системе Стюарта Холла смысл может оказаться внезапно сконструирован, тем самым заставляя пересмотреть прежние конструкции понимания, прежние убеждения. По сути, Холл все время спорил с устоявшимся в английском языке пониманием beliefs как некоторых самоочевидных представлений, возможно ошибочных, но задающих некоторые рамки поведения, и вместо этого выдвигал всем известное понятие identity, идентичность, которая понимается как результат действия социальных и исторических факторов, но никогда не сводимая к этим факторам. Поэтому исследование идентичности – изучение того, как агенты действия в социальном мире видят себя и остальное; почему они именно так «кодируют» мир, будучи сами результатом такой-то «кодировки».
Другое направление влияния Бахтина на Бирмингемскую школу, которую еще называют школой «дискурс-анализа» культуры, – само понятие текста и знака, восходящее к работам М. М. Бахтина и написанным при его участии работам его друзей В. Н. Волошинова и П. Н. Медведева. Согласно Бахтину, любой языковой знак уже социален: любое слово уже было в употреблении и использовалось различными социальными группами и классами. Значит, социально-классовая борьба является и борьбой за слово; и проблемой для критической теории является то, что Грамши называл «гегемонией»: господствующий класс весьма идеологичен, но
