обладал любой большой немецкий философ.
Что привносили русские? Русская самостоятельная мысль, на мой взгляд, началась с Владимира Соловьёва. Русский философ Лопатин писал, что впервые именно Соловьёв начал писать не о том, что думают западные мыслители, а о тех предметах, о которых они тоже думают, давая по их поводу свою точку зрения. Это действительно был поворот в русской мысли. Естественно, если мы сравним уже уровень русских мыслителей середины XIX – начала XX в. с уровнем советского преподавания, то это будет небо и земля. Тогда для профессора два-три языка были нормой, не считая античных языков. Есть известная история про Соловьёва, когда один немец приехал спорить о какой-то трактовке Ветхого Завета и, сказав Соловьёву, что тот неправильно поясняет этот отрывок, предложил посмотреть латинский текст, упрекнул его в том, что он не знает вульгаты. Соловьёв в ответ сказал:
– Зачем вульгата? Есть же подлинник!
– Извините, господин Соловьёв. Этого я уже не знаю, – сказал немец.
Чем силен был Аверинцев? Он был сыном нерасстрелянного профессора, который родил этого мальчика, уже будучи почти глубоким стариком. Он гулял с сыном и рассказывал ему о том, как надо думать. И эту русскую профессорскую культуру Сергей Сергеевич впитал в себя еще мальчишкой. Это было настоящее чудо. Так возник феномен Аверинцева.
Сложно сказать, в чем заключается особенность русского преподавания. С этим связана также особенность русской мысли вообще. Мне кажется, что она заключается, если угодно, в широте познания. Если Запад сейчас больше локализовался в знании, то русские философы смотрят шире. Я помню, как на одной конференции я делал доклад на тему насилия. Ко мне тогда подошел немецкий профессор.
– Вы так это говорите, как будто все это знаете! – сказал он.
– Если бы я не знал, то и не говорил бы, – ответил я.
– У нас давно уже занимаются либо этим, либо этим, либо этим. Где Вы этому научились?
– Если честно, то у Шпенглера, – сказал я. – Просто вы его уже забыли, а мы еще помним.
Также как-то раз меня позвали в Германии на workshop, где обсуждали, почему в рассказе Бунина «Антоновские яблоки» не сказалось дыхание революции. Выслушав долгие споры немецких коллег, я сказал:
– Коллеги, чего вы спорите? Рассказ был написан до революции. Как оно могло сказаться?
– А Вы специалист по Бунину? – спросили они.
– Да нет. Я просто его читал…
Тем не менее, несмотря на это во многих и сегодняшних наработках немцев можно найти немало интересного.
Вопрос. Какова, на Ваш взгляд, роль литературы в преподавании? Что может литература воспитать в философе?
В.К. Ну, прежде всего, широту мысли. Все крупнейшие писатели были философами. Возьмите Данте: «Божественная комедия» – глубоко философский текст. Но при этом он также писал чисто философские трактаты, о чем иногда забывают. Это «Пир», «Монархия» и т. д. Я уже говорил вам о том, что Достоевского на Западе считают крупнейшим философом. И это действительно так, поскольку он и Соловьёв, по сути, создали русскую философию. Довольно сложно без литературы, лежащей в основе любой письменной культуры, войти в философию. В России это особенно сложно, так как здесь писатель и философ между собой тесно связаны. Так между собой были связаны Пушкин и Чаадаев. Эта пара была просто духовно неразрывна. Пушкин пишет о Чаадаеве: «Ты пробуждал к высокому любовь». Чаадаев также говорил, что если бы он был во время дуэли с Пушкиным, самой дуэли бы не было, ведь как он сам говорил, может быть, он был единственным человеком, понимавшим, кто такой Пушкин.
Почти все русские философы были блестящими литераторами. Возьмите текст Флоренского – это пишет эстет. Не случайно Бердяев назвал его трактат «Столп и утверждение истины» «стилизованным православием». В мировой культуре, например, были немецкие романтики, которые одновременно были и философами и писателями. Понятно, что некоторых немецких философов (например, Гегеля или Канта) читать трудно. Но если вчитаться, это – музыка, похожая на симфоническую музыку Бетховена или Баха. Например, гегелевская «Философия истории» построена по всем законам музыкального произведения. Философ, не умеющий писать, не существует.
Для французов особенно характерно использование литературных средств для решения проблем философии. Если хочешь разобраться в какой-то философской проблеме, пиши роман, это слова Камю. Вольтер, Дидро, Руссо – в этой французской традиции философ, как правило, еще является и писателем. У Монтескьё с одной стороны – «Дух закона», а с другой – «Персидские письма».
У Толстого его философские трактаты и его художественные произведения – одно и то же. Последняя часть «Войны и мира» посвящена чисто историософским размышлениям. Он просто нагло вставил их в роман. И люди читают, и думают, что продолжают читать роман.
Такое сочетание двух с виду разных видов деятельности вполне естественно. Если угодно, работает и левое, и правое полушарие.
Я думаю, что я попал во французский список выдающихся мыслителей, поскольку я и писатель, и философ. И это, я думаю, французов купило.
Вопрос. А немцы как относятся к такому совмещению?
В.К. У немцев ситуация несколько странная. Когда я ездил в первые разы и должен был делать визитки, я писал на них «Dichter [885]» и «Professor».
– Выкинь ты слово «Dichter». Не поймут, – сказал один мой германский приятель.
– А как же Герман Гессе, Томас Манн? – спрашиваю я.
– Для них это все – Plusquamperfektum. Это уже было. Если ты приезжаешь как профессор, то тебя как профессора и принимают. Если ты приезжаешь как писатель, то, соответственно, должен идти в другую институцию.
– А если я приезжаю как профессор, но при этом и писатель?
– К тебе трудно отнестись.
Кстати говоря, когда я писал в советский период, то тогда всякое писание, которое не печаталось, считалось крамолой. Если ты писатель и при этом не показываешь свои тексты, то, значит, ты антисоветчину пишешь. И я очень боялся определять себя как писатель. Да, я философ, работаю в «Вопросах философии». На Западе тогда часто тоже считалось, что если человек в СССР пишет прозу, но его не печатают, то он является антисоветчиком. Так оно, на самом деле, практически и было. Но антисоветизм можно понимать по-разному. Как кто-то сказал про моего друга, Владимира Кормера, «это просто из другого ящика». То же самое я могу и про себя сказать: то, что я писал, было не антисоветской, а несоветской литературой. И когда я относил свою повесть «Два дома», мне говорили:
– Ну да, это, конечно, хорошо и интересно. Но это печатать, разумеется, нельзя… Где Вы таких людей видели в советской жизни?.. Перо у Вас есть, писать Вы умеете… Напишите что-нибудь о пограничниках… Мы Вам можем и командировку на погранзаставу устроить… Посидите там месячишко-другой, напишите повесть о пограничниках, мы ее тогда с удовольствием опубликуем.
– Зачем? – спрашиваю я. – Я пишу то, что
