Иногда самоубийственные внушения дьявола поражают не отдельные лица, но эпидемически распространяются на целые страны и народы. В Евфросиновом «Отразительном писании»{155} против самосожжения, свирепствовавшего между людьми старой веры в конце XVII века, это якобы богоугодное дело изображается с совершенною определенностью делом ангелов тьмы, приявших вид ангелов света, чтобы вовлечь христиан в вечную погибель. «В пределах Нова града згореша саможжением 16 человек. Отрок же некий иде на реку, да воды напоить свой скот, и внезапу изиде из воды черен мужик и ять отрока и унесе в воду. Искаху же родители его нощеденства два; отрок же яко во храмине поставлен бысть. И виде то человецы нецыи, по разным местам спяще, ов лапти плетяще, инь ино что творяше, вси же молчаху и никто ж ничего не глаголаху. Потом отрок изволением Божиим паки обретеся вне воды и свободен: и вопросиша родителей, где бе; он же случшееся вся поведа, како черный той унес ево в воду, седящих же тамо поведа видети, их же позна, яко оны суть, иже сожгоша сами себе».
Но далеко не всегда кощунственные маскарады дьявола достигали своей цели. Однажды дьявол явился св. Мартину Турскому мужем в пурпурной тоге, с венцом на голове, в золотых сандалиях и сказал:
— Не узнаешь меня? Я Христос.
Но святой отвечал:
— Какой ты Христос! Христос не носил ни пурпура, ни венца, я знаю его только нагим, как был Он на кресте. А ты просто дьявол.
Ответ, по замечанию А. Графа, достойный того, чтобы призадумались над ним «наместники Христовы» — папы… Да и не они одни.
Гордец и возбудитель гордости, дьявол теряет свою силу, встречая отпор в смирении.
«В этом признался св. Макарию Египетскому{156} сам дьявол. „Велика в тебе сила, Макарий! — сказал дьявол. — Что ты делаешь, то делаю и я. Ты постишься, а я совсем не ем. Ты бодрствуешь, а я совсем не сплю. Одним ты меня побеждаешь — смирением“». Проникнутый смирением, инок без труда отражал от себя искушение высокоумия. «Некоему из братьев, — читаем в Патерике, — явился дьявол, преобразившись и ангела света, и говорит ему: „Я архангел Гавриил и послан к тебе“. Брат же сказал ему: „Смотри, не к другому ли ты послан; ибо я недостоин видеть ангела“. И дьявол тотчас стал невидим» (Тарновский).
Исаакий Печерский, после злополучного своего видения, был долго и тяжко болен, а потом долгим подвигом поста и смирения достиг того, что те же самые бесы, которые над ним насмеялись, приползли к нему в настоящем своем виде гадов и нечистых животных и покаялись: «Победил ты нас, — сказали наконец бесы». «Вы победили меня прежде, — отвечал им Исаакий, — когда пришли в образе Христа моего и ангелов. Теперь, в подлинном своем виде, вы мне не страшны, вы точно гадки и злы».
Реже случалось, чтобы дьявол являлся искушать в своем собственном виде. Таков был он, искушая Христа. Десятки, если не сотни, художников пробовали свои силы над этим сюжетом, одинаково находя камень преткновения как в лике Христа, так и в лике Сатаны. Самая известная картина — Ари Шеффера{157} — балетна, а огненный дьявол нашего Репина{158} хоть и оригинален, но надуманно груб. Св. Пахомий видел однажды ватагу чертей, которые тащили сухие листья и притворялись, будто это им ужасно трудно. Это они рассчитывали рассмешить пустынника. Смех же был если не грехом, то началом греха. «Увидев одного смеющегося, — читаем мы в Патерике, — старец сказал ему: „Пред небом и землею мы должны отдать отчет во всей жизни, — и ты смеешься“» (Тарновский). Угрюмый взгляд этот не красною, конечно, а черною нитью проходит из египетских пустынь, через Средние века, в византийское и русское православие, созревает на Москве и мрачною тенью кроет 250-летнюю историю древнего благочестия…
Ну, вот: сидит отец в очках читает,
А я стою поодаль, и на грех,
Смутил меня лукавый, рассмеялся.
Отец очки снимает полегоньку.
«Чему ты рад, дурак! Аль что украл?
Не знаешь ты, что мы в грехах родились
И казниться должны, а не смеяться?
Не знаешь ты, так я тебе внушу.
Достань-ка там на гвоздике двухвостку.
Уныние пристойно отрочати,
Уныние, а не дурацкий смех,
Уныние, уныние…» И лупит
От плеч до пят, как Сидорову козу,
Без устали, пока не надоест.
(Островский. Комик XVII ст.){159}
Насколько бесоугоден смех, настолько же богоугодны слезы. Хорошие монахи никогда не смеялись, но часто плакали. Св. Авраамий Сирийский{160} не проводил ни одного дня без слез.
Не всегда искушение дьявола направлялось на цели крупного греха. Весьма часто злой дух ограничивается как будто просто тем, что разобьет человеку молитвенное настроение, не даст ему сосредоточиться в благочестивом размышлении либо просто рассердит или выведет из терпения. Это дьявол повторяет гулким эхом слова читаемых молитв, заставляет чихать проповедника в чувствительнейшем месте его проповеди, это он назойливою мухою садится десять раз на лицо засыпающего, покуда тот не обозлится и не обругается. У Лескова в «Очарованном страннике» это прелестно:
«Я соблазны большого беса осилил, но, доложу вам, — хоть это против правила, — а мне мелких бесенят пакости больше этого надокучили.
— А бесенята разве к вам тоже приставали?
— Как же-с; положим, что хотя они по чину и самые ничтожные, но зато постоянно лезут…
— Что же такое они вам делают?
— Да ведь ребятишки, и притом их там, в аду, очень много, а дела им при готовых харчах никакого нет, вот они и просятся на землю поучиться смущать, и балуются, и чем человек хочет быть в своем звании солиднее, тем они ему больше досаждают.
— Что же они такое, например… чем могут досаждать?
— Подставят, например, вам что-нибудь такое или подсунут, а опрокинешь или расшибешь и кого-нибудь тем смутишь и разгневаешь, а это им первое удовольствие, весело: в ладоши хлопают и бежат к своему старшому: дескать, и мы смутили, дай нам теперь за то грошик. Ведь вот из чего бьются… Дети».
В скором времени «дети» едва не подставили «очарованного странника» под суд:
«На самого на Мокрого Спаса, на всенощной, во время благословления хлебов, как надо по чину, отец игумен и иеромонах стоят посреди храма, а одна богомолочка старенькая подает мне свечечку и говорит:
„Поставь, батюшка, празднику“.
Я подошел к аналою, где положена икона „Спас на Водах“, и стал эту свечечку лепить, да другую уронил. Нагнулся, эту поднял, стал прилепливать — две уронил. Стал их вправлять, ан, гляжу — четыре уронил. Я только головой качнул, ну, думаю, это опять непременно мне пострелята досаждают и из рук рвут… Нагнулся и поспешно с упавшими свечами поднимаюсь, да как затылком махну, под низ об подсвечник… а свечи так и посыпались. Ну, тут я рассердился да взял и все остальные свечи рукой посбивал. „Что же, — думаю, — если этакая наглость пошла, так лучше же я сам поскорее все это опрокину“.
— И что же с вами за это было?
— Под суд меня за это хотели было отдать, да схимник, слепенький старец Сысой, в земляном затворе у нас живет, так он за меня заступился.
„За что, — говорит, — вы его будете судить, когда это его сатанины служители смутили“».
Но подобные искушения дьявола невинны только по виду. Дьявол бросает их в душу вроде маленького зерна, из которого должно вырасти развесистое дерево какого-либо крупного греха. К одному отшельнику с репутацией большой святости дьявол пришел как добрый человек с таким, казалось бы, невинным советом:
— Вы живете слишком одиноко. Что бы вам завести хоть петуха? Все-таки живая тварь, а утром он будет вас будить к молитве.
Отшельник сперва отнекивался, потом послушался, завел петуха. Ну, что, в самом деле, дурного? Ведь не дьявол же спрятан в петухе?
Но вот петух начинает скучать, изнывает, худеет. Тогда отшельник из жалости приобретает ему курицу. Тут-то и поймал его дьявол. Зрелище любви петуха и курицы разбудило в отшельнике страсти, которые он считал давно угасшими навсегда. Он влюбился в дочь знатного рыцаря, вовлек ее в грех и затем, чтобы скрыть свою вину и избежать мести родителей, убил молодую женщину и спрятал ее под кроватью. Но его обличили, схватили, судили, приговорили к смертной казни. Всходя на эшафот, он воскликнул:
— Вот до чего довел меня мой петух!
В древнерусском «Слове об иноце, молившемся Богу, дабы был, яко Иов или яко Исаак»,{161} к монаху, возгордившемуся до таких самонадеянных молитв, дьявол явился в виде воина и рече: «Молюся твоему преподобию, отче, помилуй мя гонима от некоего царя, и взем сия двести литр злата, и отроковицу сию, и отрочища, и оукрый оу себе, идеже веси; аз же, рече, идоу воину страну, идеже царь обрести мене не может». Монах после некоторого колебания согласился, «поругаем от беса. Поднех же неких влагает мниху рать (помысл) на отроковицу и растлити сию. Раскаяв же ся о прилучившемся ему, востав, оубив отроковицу. Глагола ему помысл: востав оуби и отрочища, яко да не повесть отцу своему бывшую вещь. Востав же абие и оуби и отрочища. Рече же к нему помысл: взем врученное ти злато и бежи во ину страну, идеже воин не может обрести тя. Отшед же в некоую страну и созда себе от злата оного монастырь». Но воин-дьявол пришел требовать своих денег, выжил монаха из монастыря и заставил бежать в дальний город. Там грешный инок женился, вошел в честь и даже попал в полицеймейстеры (рядник), причем явил себя человеком страшно жестоким. Но воин-бес и тут его нашел, разжег корыстолюбивого князя в том городе на имущество «рядника» и, выставив против последнего прежние свои требования, довел монаха-рядника до виселицы. «Водиму же ему вне града смертному месту, се дьявол, иже во образе воин, срете его на пути ведома народом, и рече к нему: веси ли, авва, кто есмь аз? Он же к нему: си ты еси воин. Рече, его не познав. Воин же к нему рече: аз семь, его же слышал еси, сатана, иже первозданного прелстил Адама, ратую человеки, и не оставляю никого же спастися или быти якоже Исаак или якоже Иов, но ипуся сотворите вся, яко Архитохеля оного или Июда Скариотин, или яко же Каин, (и) иже в Вавилоне старцы, и подобнии тем; веруй же, яко и ты сице поруган бысть от мене, и не оуведа ратовати сокровенную брань. Сия же рекшу бесу и ина множайшая, и абие невидим бысть: окаянный же той мних, паче же рядник, пострада смертное оудавление, поругаем от беса за тщеславное его высокомудрие».
