«Коренной народ Русский есть племя славянское», говорящее на одном русском языке, значилось в «Русской Правде». Состоял он из нескольких «разрядов» со своими местными наречиями. В их числе «россияне» («руссы»), иными словами, великороссы; «малороссияне» (жители двух губерний левобережной Малороссии); «украинцы» (то есть население Слободской Украины — Харьковской и части Курской губерний); «руснаки» (жители трёх правобережных южнорусских губерний); и «белорусцы» (Витебская и Могилёвская губернии). В число русских племён входили также казаки, причём особо подчёркивалось, что они «от прочих россиян» отличаются «не столько происхождением своим», сколько особым образом жизни. На некоторые различия между «разрядами, Коренной Русский народ составляющими», декабристы смотрели как на естественную черту любого большого народа («нет того большого Народа, которого бы язык не имел различных наречий»), считали их несущественными и исходили из того, что они должны исчезнуть («быть слиты в одну общую форму»). Слияние должно было осуществляться в том числе на терминологическом уровне: всех их «истинными Россиянами (то есть русскими; тогда эти слова являлись синонимами, даже и теперь при переводе на иностранные языки эти «внутренние» нюансы попросту исчезают. — А. М.) почитать и от сих последних никакими особыми названиями не отделять»[147].
А в государственно-политическом отношении декабристы были патриотами, превыше всего ставя единство России. Исключение делалось для Польши, которой предполагалось предоставить самостоятельность (но при этом она должна была оставаться в тесном военно-политическом союзе с Россией). Однако ради решения «польского вопроса» и объединения усилий с польскими тайными обществами против общего врага — самодержавной системы, и частично испытывая идейное воздействие с их стороны, некоторые представители декабристских организаций были готовы пойти возрождённой Польше на уступки и передать ей часть тех земель, что Россия приобрела у неё по разделам. Так, М. П. Бестужев- Рюмин на допросе показывал, что некоторые члены Южного общества были согласны «области недовольно обрусевшия» и потому «душевно» слабо привязанные к России «возвратить Польше», и в их числе «губернию Гродненскую, часть Виленской, Минской и Волынской». Об этом же прямо указывалось и в «Русской Правде». О том, что в декабристских кругах рассматривали возможность передачи полякам Литвы, Подолья и Волыни, упоминал и Рылеев (подчёркивая при этом своё категорическое несогласие с подобными планами)[148].
Очевидно, что планы эти были продиктованы прежде всего политическими расчётами. Приди декабристы к власти — и ещё неизвестно, получили ли бы поляки что-нибудь из обещанных им территорий. Кстати, переговоры с польскими обществами закончились ничем — по большей части по вине поляков, но в немалой степени ещё и потому, что планы передачи полякам российских земель встретили сопротивление в самой декабристской среде. Но в то же время не стоит сбрасывать со счетов и тот момент, что эмоциональная привязка к этим «недовольно обрусевшим» землям как к «своим» и «русским» не всегда и не у всех была уж очень прочной.
Собственно, подобное восприятие этих земель и даже планы территориального укрупнения за их счёт Царства Польского имелись не только среди части оппозиционеров. В 1818 году сам император Александр I дал понять, что не исключает возможности передачи Польше (во имя завоевания доверия и преданности польской аристократии и шляхты) некоторых западных территорий, присоединённых к России при Екатерине II[149]. Декабрист Иван Якушкин указывал, что его товарищи встретили это известие с возмущением. Кондратий Рылеев пенял российским властям, что за тридцать лет (это говорилось во время следствия, в 1826 году) они не сделали ничего, чтобы «нравственно присоединить» эти земли к России, и называл «великой погрешностью» наименование их в официальных актах «польскими или вновь присоединёнными от Польши»[150].
Как легко убедиться из свидетельств Якушкина и Рылеева, наряду с «космополитическо-полонофильским» и «неповоротливо-бюрократическим» отношением к западным землям, распространённым, главным образом, в российской властной среде, в русском обществе всё крепче начинала проявляться и другая тенденция. Эти территории рассматривались как древние русские земли, невзирая даже на их польский облик и потому пока довольно слабую эмоциональную привязанность к ним. Иван Долгорукий, очень живо демонстрируя следы польского присутствия на Правобережье, тем не менее нисколько не колеблясь, называет Киевскую губернию «самой древней российской провинцией»[151].
На планы Александра I откликнулся и политический антагонист декабристов Н. Карамзин. В своём «Мнении русского гражданина» (1819 г.) он от лица русских (естественно, прежде всего дворянства) убеждал царя не потакать полякам и не совершать этого шага, объясняя, что «никогда поляки… не будут нам ни искренними братьями, ни верными союзниками». Карамзин прямым текстом говорил Александру, что пойдя на «разделы самой России», он может потерять доверие современников и потомков. «Вас бы мы, русские, не извинили», — пишет он. И слова эти, сказанные, без сомнения, со всем почтением верного подданного к своему государю, тем не менее могли помочь Александру «вспомнить» события не столь уж давние. А именно «внезапную» кончину его отца, императора Павла I, также «утратившего любовь» (хоть и по другим причинам) своих привилегированных подданных.
«Белоруссия, Волыния, Подолия, вместе с Галицией, были некогда коренным достоянием России», — доказывал свою точку зрения Карамзин, прибегая к аргументам исторического и династического характера. «Если Вы отдадите их, то у Вас потребуют и Киева, и Чернигова, и Смоленска, ибо они также долго принадлежали враждебной Литве». Это великодушие вредно для России — убеждал он царя[152].
Сходным образом мыслили и декабристы. Например, Рылеев был уверен, что «границы Польши собственно начинаются там, где кончатся наречия малороссийское и руськое (то есть область проживания галицких русинов. — А. М.) или по-польски хлопское; где же большая часть народа говорит упомянутыми наречиями и исповедуют греко-российскую или униатскую религии, там Русь, древнее достояние наше»[153]. Тем самым к исторической аргументации, изложенной Карамзиным, он добавлял ещё этническую и религиозную.
Образ Правобережных земель как отторгнутых от Руси- России иноземным врагом, как политического и национального пограничья на десятки лет стал центральным в русском сознании.
Куда отдвинем строй твердынь?
За Буг, до Ворсклы, до Лимана?
За кем останется Волынь?
За кем наследие Богдана? —
чуть позже, в 1832 году, в своём стихотворении «Бородинская годовщина» напишет по поводу этого давнего польско-русского геополитического спора Пушкин[154].
Впрочем, в отношении земель, лежащих на запад от Днепра, русскому обществу определиться было даже в чём-то проще: они могли быть или польскими, или русскими. Надо было лишь осознать, что такая дилемма существует, и отнестись к ним как к изначально русским, не обращая внимания на их сегодняшний облик. С Малороссией дело обстояло несколько сложнее. Там, как уже говорилось, имелась ещё и казачья историческая составляющая, в отношении которой тоже приходилось определяться.
Эмоциональная связь с Малороссией в русском обществе была, несомненно, крепче. И в том числе в его оппозиционных группах, хотя создание на малороссийских землях двух федеративных единиц, как это предусматривал проект Н. Муравьёва, могло бы притормозить давно идущие интеграционные процессы (кстати, такая перспектива тоже была приемлема для польских реваншистов)[155]. Но идеи борьбы за «свободу» против «тирании» не всегда укладывались в рамки политических проектов и конституций, приобретая порой неожиданное звучание. И именно Малороссии довелось испытать на себе действие этих доведённых до крайности «гражданских» политических установок. Пример тому — поэтическое творчество Кондратия Рылеева.
Вообще-то взгляды Рылеева на Малороссию в основе своей вполне привычны и традиционны для русского общества. Это становится видно сразу же, как только его политические пристрастия отступают на второй план. Круг исторических врагов Малой Руси он обрисовывает недвусмысленно.
Грехи татар, грехи жидов,
Отступничество униатов,
Все преступления сарматов[156]
Я на душу принять готов. —
говорит Наливайко, герой его одноимённой поэмы. И готов он это сделать ради того,
