Революция 1917 года, отняв много сил и эмоций, оставила массы в недоумении почти по всем основным мировоззренческим вопросам, которые народ вынужден был для себя решать в духе своих, прежде укоренившихся, архаических представлений. Советский марксизм, конечно, очень ограниченная теория и на большую часть жизненных вопросов вообще не отвечает. Однако, практика изолированного государства, находящегося в безвыходной конфронтации со всем остальным миром, внушает некоторые идеи. Особенно убедительно для российских граждан некоторое время звучали гипотезы, представляющие весь внешний мир в виде управляемого из Центра, враждебного Единства, систематически действующего против интересов всего человечества, и особенно лучшей его части, поместившейся в России. Кое в чем это, и в самом деле, напоминало древне-персидскую империю. Совершенно очевиден гностически-манихейский характер такого мирочувствования, хорошо сочетающийся с "капиталистическим окружением", "американским империализмом", "жидо-масонским заговором", "мировым сионизмом" и "русофобией".
Действительно, большая часть советской литературы превратилась, по существу, в манихейскую письменность и сосредоточилась на нетривиальной задаче построения новой, внехристианской этики. Эта прометеевская попытка со временем надорвала культурные силы нации и вернула многих русских писателей к христианству. Внимательный анализ, однако, обнаруживает, что это вновьобретенное христианство отличается от того, что исповедовали их отцы и деды.
Разрыв этот особенно ясно виден в серъезной, глубокой литературе, например, в романах А. Солженицына, полных язвительных полемических выпадов в адрес Льва Толстого. Суть несогласия выражена в одной из первых, открывающих "Август 14-го", сцен - визит провинциального гимназиста Сани Лаженицына в Ясную Поляну:
"Скажите, ... - какая жизненная цель человека на земле?
- Губы Толстого, не вовсе утонувшие в бороде, ...сдвинулись в произнесенное тысячу раз: Служить добру. И через это создавать Царство Божие на земле.
- Так, я понимаю! - волновался Саня. - Но скажите - служить чем? Любовью? Непременно - любовью?
- Конечно. Только любовью.
- Только? - Вот за этим Саня и ехал... - ...А вы уверены, что вы не преувеличиваете силу любви, заложенную в человеке? Или, во всяком случае, оставшуюся в современном человеке? А что, если любовь не так сильна, не так обязательна во всех, и не возьмет верха - ведь тогда ваше учение окажется... без..., - не мог договорить ...
- Потому что, как я наблюдаю, вот на нашем юге, - всеобщего взаимного доброжелательства нет!..
...Из под бровей мохнатых твердо посмотрев, бесколебно ответил старец:
- Только любовью! Только. Никто не придумает ничего верней.
...Саня опять заторопился:
- Что до меня - я так и хочу, через любовь! Я так - и буду. Я так и постараюсь жить - для добра. Но вот еще, Лев Николаич! Само-то добро! Как его понять? Вы пишете, что разумное и нравственное всегда совпадают...
Приостановился пророк, мол - да. И острием палки чуть посверливал в твердой земле.
- Вы пишете, что добро и разум - это одно, или от одного? А зло - не от злой натуры, не от природы такие люди, а только от незнания? Но, Лев Николаич, - духа лишался Саня от своей дерзости, но и своими же глазами он кое-что повидал, - никак! Вот уж никак! Зло - и не хочет истины знать. И клыками ее рвет! Большинство злых людей как раз лучше всех и понимают. А - делают. И - что же с ними? ..."
Обаяние этой сцены так велико, достоверность характеров настолько убедительна, что соблазняет проглотить без возражения заключенный в ней крючок, скрытую подсказку.
Семнадцатилетний гимназист Саня своими глазами кое-что повидал. Вот, заметил, например, что на юге нет всеобщего доброжелательства ... И мы с ним, конечно, согласны: Нет его и на севере! Зло одной любовью не переломишь. На самотек такое дело пускать нельзя. А то еще может, не дай Бог, случиться, что любовь не возьмет верха ...
А восьмидесятилетний, гениальный Лев Николаич недоглядел. Может, он на юге не побывал, жизни не знает. Повторяет одно и то же по тысяче раз и в ослеплении своем высокомерно упорствует. Еще и палкой посверливает от нетерпения ... Одним словом, бесколебно утонул в бороде, среди мохнатых бровей...
Вот и Библия уже три тысячи лет то же самое твердит: "...кроткие, мол, наследуют землю, и насладятся..." - Как же, держи карман, дождешься у них ...
Жизненный опыт и теоретический багаж большинства из нас, бывших и настоящих соотечественников Солженицына, с юга ли, с севера, подсказывает, что Толстой несомненно преувеличивает силу любви, заложенную в современном человеке. Наша циническая трезвость подсказывает, что "большинство злых людей как раз лучше всех и понимают..."
И любовь мы готовы высказать или обнаружить, только, если мы гарантированы, что она "возьмет верх".
И вот еще. Само-то добро! Как его понять?
Не следует ли его понимать, как абсолютную монополию, снабженную исполнительным механизмом, который беспощадно карал бы всякое злое дело? Или, еще лучше, всякое злое намерение... А добрые намерения, наоборот, всемерно бы поощрялись!
В самом деле, если зло в мире реально существует и активно действует, эффективно противостоять ему может только равная по своим земным возможностям сила. Такая сила, будь это героическая контрразведка или добродетельная полиция, вдохновенно воспетые по обе стороны Железного занавеса, по закону исключения, значит, и есть добро ...
Так от иудео-христианской этики любви мы близко подходим к проекту новой, советской этики, афористически прекрасно выраженному словами поэта Станислава Куняева: "Добро должно быть с кулаками..."
Эта тенденция набирает силу не только в бывшем СССР.
Наша израильская ситуация также чревата дуалистическими осложнениями в политике, идеологии и общественной жизни.
ПРАВЕДНИК И ЯДОВИТАЯ ЗМЕЯ
Нужно сказать, что исходный принцип иудео-христианской этики, приведший к евангельским максималистским формулам "не противься злому" и "если ударят тебя по правой щеке...", очень далек от обыденного сознания и не может быть понят без погружения в тот первоначальный контекст, в котором он возник. Этот принцип ярко выражен в дохристианской, талмудической притче о праведнике Хони и змее.
В одной деревне завелась ядовитая змея, от укуса которой погибали люди. На место явился, приглашенный жителями, праведник и бестрепетно сунул руку прямо в змеиную нору. Змея, однако, не сумела причинить ему никакого вреда и с тех пор бесследно сгинула. Праведник объяснил это чудо так, что "убивает не яд, который внутри змеи, а грех, что находится внутри самого человека".
Зло, т.о., может оказать свое вредное действие только, если оно встречает одноименный потенциал зла в человеке. Тот, кто внутренне свободен от зла в себе, неуязвим для всего зла мира по самому своему строению. Как благородный металл сохраняет свой блеск, проходя сквозь кислоты, которые растворяют только грязь и чуждые примеси, так истинный праведник (в более реалистической трактовке, только его душа) остается невредим и безмятежно спокоен, проходя через испытания. При таком взгляде непротивление злу, пожалуй, действительно есть наилучшая линия поведения мудреца, не возмущающая его блаженного состояния согласия с высшим Замыслом.
Демократизация этого принципа в христианстве, попытка, следуя за Евангелиями, распространить его на всех людей без различения уровней праведности привела в первые века к многосотлетней этической неразберихе, которая позволяла, с одной стороны, прощать даже разбой и убийство, а с другой, побуждала слишком добросовестных христиан к мученичеству и постоянной игре в поддавки со смертью.
В еврейском вероучении обыкновенный человек, не достигший святости, может, и даже обязан, себя защищать, ибо только сохранение его жизни обеспечивает ему возможность совершенствования, одновременно составляющую его религиозный долг. В христианской культуре вся эта срединная область долгое время оставалась частично неупорядоченной, так что не только семнадцатилетним мальчикам и темпераментным поэтам приходило в голову помочь Добру кулаком.
Вековой опыт неурядиц, кровавых войн с еретиками, сочетание Реформации и Гуманизма и, связанная с ними, глубокая ревизия исходных принципов обеспечили Западный мир более или менее устойчивыми рецептами этического поведения. На сегодняшней российской почве это все еще область домыслов, поле для вольных творческих интерпретаций.
Андрей Синявский как-то сочувственно мне цитировал некоего православного старца, говорившего, что "по-христиански жить нельзя, по-христиански можно только умереть". И от себя добавлял: "Как же вы хотите... торговать по-христиански? И воевать по-христиански? И совокупляться...?!"
