пещу за нее в том смысле: будет ли она достаточным отве том. Тем более, что ответ-то ведь не прямой, не на положе ния, прежде выраженные… по пунктам, а, так сказать, в худо жественной картине. Вот это меня и беспокоит, то есть буду ли понятен и достигну ли хоть каплю цели» (30, кн. I, 122). Об этом же писатель сообщал и в редакцию «Русского вест ника»: «Богохульство же моего героя будет торжественно опро вергнуто в следующей (июньской) книге, для которой я рабо таю теперь со страхом, трепетом и благоговением, считая задачу мою (разбитие анархизма) гражданским подвигом» (30, кн. I, 64). С волнением и смятением размышляет Достоевский о выполнимости своей задачи, о необходимости художественного, а не идеологического противопоставления идей, настойчиво повторяя: «Молю бога, чтоб удалось, вещь будет патетическая, только бы достало вдохновения. А глав ное — тема такая, которая никому из теперешних писа телей и поэтов и в голову не приходит, стало быть, совершенно оригинальная. Для нее пишется и весь роман, но только чтоб удалось, вот, что теперь тревожит меня» (30, кн. I, 68). Чем же, а главное — как отвечала «Книга шестая» на «крайнее богохульство», на «Синтез современного русского анархизма», выраженные в главе «Великий Инквизитор»? Опровержением богохульства и отрицания стали предсмертные поучения старца Зосимы, которые, по первоначальному плану, должны были быть записаны самим старцем 1. Однако в итоге сказать последнее слово старца было поручено Алеше. «Тут вводится в роман как бы чужая рукопись (Записка Алексея Карамазова), и само собою, что эта рукопись раз- графирована Алексеем Карамазовым по-своему», — объяснял Достоевский жанр «Поучений» (30, кн. I, 103). «Чужая рукопись» должна была спасти, «вытащить» художественность ответа: «…многие из поучений моего старца Зосимы (или, лучше сказать, способ их выражения) принадлежат лицу его, т. е. художественному изображению его. Я же хоть и вполне тех же мыслей, какие и он выражает, но если б лично от себя выражал их, то выразил бы их в другой форме и другим языком. Он же не мог ни другим языком, ни в другом духе выразиться, как в том, который я придал ему. Иначе не созда лось бы художественного лица» (30, кн. I, 102). Записки Алексея Карамазова «Из жития в бозе преставив-
1 В рукописных материалах диалог Ивана и Алеши заканчивается так: «— Больше не приходи, ступай к своему Зосиме. — Жив ли твой Pater Seraphicus? — Жив и последнее слово записал» (15, 230).
шегося иеросхимонаха старца Зосимы», составленные «некото рое время спустя по смерти старца на память», и стали проти вовесом богоборческому бунту Ивана. Итак, не Зосима опро вергает богохульство современного отрицателя, а Алеша, со вершая свой литературный дебют, пытается возражать брату. Как и всякий дебют, его труд несет печать несовершен ства; его рукопись «не полна и отрывочна. Биографические сведения, например, обнимают лишь первую молодость старца. Из поучений же его и мнений сведено вместе, как бы в единое целое, сказанное, очевидно, в разные сроки и вследствие по буждений различных». Скромный и незаметный труд пусть неопытного и неиску шенного, но прилежного и добросовестного биографа-ученика, свято верующего заповедям учителя, «припоминание и записы вание» сильнейших впечатлений, глубоко и сильно пережитых, бескорыстная, затворническая, без расчета на славу, успех и даже на публикацию работа над рукописью — такой оказалась осуществленная Достоевским программа «достаточного отве та» на блистательные философские фантазии и умственные спекуляции Ивана Карамазова. «Это не проповедь, а как бы рассказ, повесть о собственной жизни, — писал Достоевский. — Если удастся, то сделаю дело хорошее… Сам считаю, что и 1/10-й доли не удалось того выразить, что хотел» (30, кн. I, 68, 102). Но какую бы оценку — идеологическую, эстетиче скую, художественную — ни давать шестой книге последнего романа Достоевского, факт тот, что в «Русском иноке», куль минационной 1 точке «Братьев Карамазовых», все надежды на удачу, на создание образа чистого и идеального писатель свя зывает с «Записками», с «чужой рукописью», с работой «ма ленького» сочинителя. Литературные опыты братьев Карамазовых находятся под неусыпным и завистливым вниманием еще одного сочините ля — семинариста-карьериста Ракитина. Будучи по отноше нию к Ивану, Дмитрию, Алеше злобным и пристрастным критиком, он обнаруживает вместе с тем сильнейшую духов ную зависимость от их литературного творчества. «Сладострастники, стяжатели и юродивые! — так аттестует он «карамазовский вопрос». — …Иван теперь богословские ста тейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному расчету печатает, будучи сам атеистом, и в подлости этой 1 Достоевский говорит об этом неоднократно: «Я писал эту книгу для немногих, и считаю кульминационного точкой моей работы» (30, кн. I, 105); «Смотрю, однако же, на эту книгу шестую как на кульминационную точку романа» (30, кн. I, 102).
сам сознается». Яростно нападая на статью о церковном суде («Статья его смешна и нелепа… Вся его теория — под лость!.. Соблазнительная теория — подлецам»), он уличает Ивана в двоемыслии, в идейной нечистоплотности. Между тем двоемыслие и идейные спекуляции — основной двигатель и главная побудительная сила литературной деятель ности самого Ракитина, верное средство для достижения цели — вожделенной карьеры. Притом что образ карьеры ви дится ему разным: один вариант — постричься в монахи и стать архимандритом; второй — издавать в Петербурге тол стый журнал «в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то есть, в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам»; третий (в продолже ние второго) — откладывать на текущий счет подписные де нежки, пускать их в оборот до тех пор, пока удастся выстро ить капитальный дом для сдачи внаем; четвертый — жениться на богачке Хохлаковой и на ее полтораста тысяч купить ка менный дом в Петербурге и издавать газету. Для осуществления своей цели Ракитин практически одновременно, в течение одного-двух месяцев, создает несколь ко литературных произведений, каждое из которых, казалось бы, должно совершенно исключать остальные. 1. Как выяснилось на процессе Мити, перу свидетеля Ракитина принадлежит брошюра, изданная епархиальным на чальством, «Житие в бозе почившего старца отца Зосимы», ко торую адвокат Фетюкович охарактеризовал как «полную глу боких и религиозных мыслей, с превосходным и благочес тивым посвящением преосвященному»: покровительством преосвященного «полезнейшая брошюра разошлась и доста вила относительную пользу». Так был сделан нужный шаг для достижения церковной карьеры и одновременно побивался со перник по теме, ненавидимый Ракитиным Алеша с его скромными «Записками». Стоит добавить, что, несмотря на брошюру, карьера архимандрита не удалась. 2. Для обольщения Хохлаковой Ракитин сочиняет и пре подносит ей стихи под замечательным названием: «На выздо ровление больной ножки моего предмета»:
Уж какая ж эта ножка,
Ножка, вспухшая немножко!
Доктора к ней ездят, лечат,
И бинтуют, и калечат.
Не по ножкам я тоскую,
Пусть их Пушкин воспевает:
По головке я тоскую,
Что идей не понимает.
Понимала уж немножко,
Да вот ножка помешала!
Пусть же вылечится ножка,
Чтоб головка понимала. Откровенный цинический расчет Ракитин даже и не скры вает: «В первый раз… руки мараю, стихи пишу 1, для оболь щения значит, для полезного дела. Забрав капитал у дурищи, гражданскую пользу потом принести могу… А все-таки… лучше твоего Пушкина написал, потому что и в шутовской стишок сумел гражданскую скорбь всучить». Однако стихи не принесли желанной победы: именно они оказались причиной ссоры Ра- китина с соперником Перхотиным в присутствии «пред мета», и Ракитину отказали от дома — сватовство не состо ялось. 3. Через две недели после стихов незадачливый жених опубликовал в петербургской газете «Слухи» корреспонден цию, которая была озаглавлена «Из Скотопригоньевска, к процессу Карамазова». В ней извещалось, что «преступник, которого с таким треском собираются теперь судить, отстав ной армейский капитан, нахального пошиба, лентяй и крепост ник, то и дело занимался амурами и особенно влиял на неко торых «скучающих в одиночестве дам». Одна-де такая дама из «скучающих вдовиц», молодящаяся, хотя уже имеющая взрос лую дочь, до того им прельстилась, что всего только за два часа до преступления предлагала ему три тысячи рублей с тем, чтоб он тотчас же бежал с нею на золотые прииски. Но зло дей предпочел-де лучше убить отца и ограбить его именно на три же тысячи, рассчитывая сделать это безнаказанно, чем тащиться в Сибирь с сорокалетними прелестями своей скучающей дамы». Таким образом, закрывая этой игривой корреспонденцией путь и к церковной, и к брачной карьере, Ракитин штурмует столичную прессу, заодно наказывает Хо- хлакову и Митю Карамазова, оболгав обоих. 4. И в то самое время, когда им составлялась и отсылалась заметка для «Слухов», Ракитин приходит к Мите в тюрьму и ведет с ним долгие беседы. «Хочет он обо мне, об моем деле статью написать, и тем в литературе свою роль начать, с тем и ходит, сам объяснял, — рассказывает Митя. — С направлени ем что-то хочет: «дескать, нельзя было ему не убить, заеден 1 В отношении к стихам Ракитин буквально повторяет Смердякова («стихи — вздор-с»): «Я… написал в шутку, потому что считаю за низость писать стихи…» Но с амбицией добавляет: «Только стихи мои хороши. Вашему Пушкину за женские ножки монумент хотят ставить, а у меня с направлением».
