Сотни совсем обнаженных и полуобнаженных женщин и мужчин в сладострастной истоме ждали спасителя. И спасение совершалось путем грандиозно-чудовищных оргий, всегда сопровождавших вспышку массового плясового безумия. Большинство женщин, участвовавших в таких плясовых эпидемиях, возвращались домой беременными, а меньшинство из них знало, кто отец ребенка, которого они носили под сердцем, ибо оргиастическое опьянение бросало мужчин и женщин навстречу беспорядочному половому смешению.
К подобным же явлениям приводила также эпидемия флагеллантов с их процессиями самобичующихся, тоже обыкновенно завершавшимися отчасти открытыми, отчасти тайными оргиями.
Наиболее яркой чертой в духовной структуре эпохи абсолютизма было бесконечное презрение королевской власти ко всем недворянским элементам населения. Мещанин, рабочий, крестьянин были в глазах правящих классов не людьми даже, а просто существами, креатурами. Именно в эпоху абсолютизма сложилось убеждение, что только начиная с барона человек имеет право называться человеком.
На этом основании государь окружал себя только дворянами, был доступен только дворянам и только дворянство имело права.
Подобное презрение к черни было неотделимо от соответствовавшего ему прямо противоположного умонастроения, выливавшегося в своем крайнем выражении в чувство собственного богоподобия. Абсолютный государь становится в своих глазах, а также в глазах всего мира высшим земным существом, становится владыкой «божьей милостью». Власть его не от народа, и он ответственен только перед Богом. Такой типичный абсолютный государь, как Вюртембергский герцог Карл Евгений, имел своим девизом слова: «Государь — образ и подобие Божье. Он имеет право делать добро и зло, как ему заблагорассудится». Из такого воззрения само собой возникает убеждение, что единственный и высший закон для страны — его благо, его удовольствие. Этот принцип становится во всех странах общим мнением, получает всеобщее признание, возводится в догмат.
Когда монарх совершал прогулку по городу, то нередко целые улицы и бульвары оцеплялись, и только издали народ обретал высокое счастье лицезреть священную особу монарха. А тот, кто удостаивался его взгляда или милостивого обращения, постигал величайшее счастье, которое только может выпасть на долю смертного, и на всю жизнь чувствовал себя вознесенным высоко над своими согражданами.
Официальная любовница вызывала презрение разве только в сердце ее конкуренток. Раз ее красота и любовь заслужили королевское внимание, то она сама становилась «божьей милостью».
Почести, предписанные королем для официальной любовницы, оказываются ей с тем же благоговением, как и ему, — правда, только до тех пор, пока ей разрешено разделять его ложе. Как только чары другой признаны более обаятельными, звезда и счастье недавней фаворитки погружаются в ночь забвения.
Абсолютный монарх под гипнозом своего видимого всемогущества, очутившегося в его руках только благодаря противоположности интересов боровшихся общественных сил, в самом деле искренне верил, что все это так и быть должно. Он нисколько не сомневался, что в нем живет и действует само божество. Французские короли одним прикосновением руки лечат болезни и недуги, порой действительно исцеляя больных: чудо это творила вера.
Абсолютизм — грандиозная и единственная в своем роде обстановочная пьеса, и потому каждый, кто в ней участвует, обязан позировать и представительствовать.
Г. Сент-Обен. Галантный аббат
Вот почему во всех дворцах аристократии, а также в домах бюргерства все стены покрыты зеркалами. Везде и всюду зеркало — главный предмет обихода. Люди к тому же хотели быть зрителями собственной позы, хотели иметь возможность аплодировать себе, и потому все только и делали, что со всех сторон рассматривали себя. Даже наверху, под балдахином постели, помещалось зеркало — люди мечтали заснуть в той позе, в которой хотелось быть застигнутыми любопытным оком, иметь даже в момент полного самозабвения возможность принять более стильную позу. Даже проявление духа часто не более как своего рода сооружение зеркала. Письма, которые писались друзьям — а тогда все писали письма, — не более как зеркала.
Своего рода зеркалами были и многие тысячи мемуаров той эпохи. Они отражают историческую позу, в которой человек хочет дожить до потомства. Каждый, кто занимает положение, кто обладает умом, хочет создать особую позу и обессмертить ее. Вот почему эпоха абсолютизма была вместе с тем классическим веком литературы мемуаров, и богатства этой последней и поныне еще не изучены.
С обстановочной пьесой, с позой не вяжется интимность, так как стать предметом лицезрения — высшее желание всех. Интимность поэтому исключена из жизни, и все поведение становится единым официальным актом — вся жизнь от рождения и до смерти и даже в ее священнейшие моменты. Ибо и в сфере чувств царят поза и представительство. Каждый живет, таким образом, в миниатюре жизнью абсолютного государя. Дама совершает свой интимнейший туалет в присутствии друзей и посетителей не потому, что ей некогда и она поэтому на этот раз вынуждена игнорировать стыдливость, а потому, что она имеет внимательных зрителей и может принять самые деликатные позы. Кокетливая проститутка высоко поднимает на улице юбки и приводит в порядок подвязку не из страха ее потерять, а в уверенности, что она на минуту будет стоять в центре внимания. И эпоха выработала сотни разнообразных поводов и вариаций поз.
Мода века — тоже единственное в своем роде грандиозное средство позировать, принять в глазах публики совершенно индивидуальную позу; даже самые смелые приемы не пугают никого. И то же самое применимо ко всему моральному поведению. Мужчина способен на геройство, только когда на него смотрят. Говорят лишь тогда, когда можно рассчитывать быть услышанным, и именно для того, чтобы быть услышанным.
Где нет интимности, нет и тайны. И в самом деле, нет больше тайн ни в своей, ни в чужой жизни. Все трубят во все трубы о своих горестях и радостях. Нет больше ни интимных страданий, ни интимного счастья. Всякий был свидетелем чужой жизни, а до известной степени и участником в ней. Каждый спешит покаяться в своих грехах. Сокровеннейшие тайны сообщаются другу или подруге. Горе женщине, после смерти которой узнают, что у нее был тайный любовник, о существовании которого никто не догадывался.
Так как вся личная жизнь становится публичным актом, то характерная черта всего — поверхностность. Люди влияют друг на друга только внешностью и совершенно этим довольствуются. Все жаждут немедленного успеха, и ему приносится в жертву все. Никто не смотрит вглубь, чтобы иметь возможность угнаться за всем и все использовать. Отсюда неизбежное следствие — все обман и ложь. Непосредственность и искренность неудобны, так как их нельзя по желанию месить, как тесто, и придавать им разные формы.
Общая культура века всегда яснее всего отражается в воззрениях на половые отношения и в законах, регулирующих эти отношения. Именно это отражение и представляет главную тему нашего исследования.
Культура абсолютизма отразилась в области половой как галантность, как провозглашение женщины властительницей во всех областях, как ее безусловный культ. Век абсолютизма — классический век женщины. Она повелевает не только как тайная государыня, ее права царицы признаны официально перед лицом всего мира. Она открыто выставляет свой сан, как открыто пользуется связанными с ним привилегиями. В своей известной книге «Женщина в XVIII в.» братья Гонкуры прекрасно охарактеризовали этот золотой век женщины:
«В эпоху между 1700 и 1789 гг. женщина не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение. Она кажется силой высшего порядка, королевой в области мысли. Она — идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремлены все сердца. Она — идол, перед которым люди склоняют колена, икона, на которую молятся. На женщину обращены все иллюзии и молитвы, все мечты и экстазы религии. Женщина производит то, что обыкновенно производит религия: она заполняет умы и сердца. В эпоху, когда царили Людовик XV и Вольтер, в век безверия, она заменяет собою небо. Все спешат выразить ей свое умиление, вознести ее до небес. Творимое в честь нее идолопоклонство поднимает ее высоко над землей. Нет ни одного писателя, которого она не поработила бы, ни одного пера, которое не снабжало бы ее крыльями».
Эти слова Гонкуров о Франции применимы ко всем европейским странам. Так как экономическая и политическая ситуация была везде одна и та же, то одинакова была и культурная физиономия эпохи. Везде царила женщина, везде господствовали законы галантности. Различие здесь только в большей или меньшей утонченности форм. В других странах эти формы только грубее и неуклюжее — как это бывает всегда с копиями, — чем во Франции, где в силу вышеописанных благоприятных для проявления абсолютистской культуры предпосылок могли развиться и утонченнейшие формы галантности. В этом все различие.
