Когда 20 апреля 1962 г. Фидель, Рауль, Че и президент Освальдо Дортикос сели обсуждать секретное советское предложение о размещении на Кубе ракет, решение в конечном итоге было единодушным, все четверо понимали при этом, что, усилив свои военные позиции, Куба проигрывает в имидже вождя латиноамериканской революции. Это было началом потери позиций.
Че возрождал старую революционную легенду и коммунистическую утопию на новой, латиноамериканской почве.
Че по специальности был врачом, немало работал в лепрозориях, что свидетельствует о его самоотверженности и мотивах выбора судьбы, исколесил всю Латинскую Америку, ее он и считал своей родиной больше, чем родную Аргентину. Хотя Фидель очень не хотел, чтобы его отряды напоминали иностранный легион, среди барбудос были немало выходцев из разных стран Латинской Америки, а Че был среди них самой яркой, самой отважной и наиболее самостоятельной фигурой. Че стремился понять латиноамериканский мир и – что намного тяжелее – жить и действовать в соответствии со своим миропониманием. Реально это значило, что он был обречен всю жизнь, как бы сказал Сармьенто, «вопреки всем обстоятельствам все-таки рваться к чему-то высокому и достойному».
Простота взглядов Че – не результат его примитивного мышления, а следствие большой внутренней культурной работы, которая привела к фундаменталистским решениям в результате учета всего негативного опыта «красных» революций.
Будучи с детства тяжело больным астмой, Эрнесто Че Гевара мог с колоссальными усилиями добиваться того, что другим давалось легко. Приступ астмы в решающие минуты в его последнем бое, очевидно, и отдал его в руки убийцам. Неразговорчивый и очень сдержанный, Че был человеком порядка, но при этом неистово много читал и много думал. Правда, «Капитал» Маркса Че воспринимал скорее не через Гегеля, а через Сартра. Вообще марксизм он назвал в одном из своих стихотворений поэмой.
Че Гевара считал, что у Троцкого есть немало верных мыслей. Эрнесто проявлял интерес к маоизму и китайскому опыту, посетил Китай и разговаривал с Мао, но маоизм у него не вызывал восхищения. Ни югославский опыт, ни «еврокоммунизм» не импонировали ему абсолютно. Корреспонденту итальянской коммунистической газеты «Унита» Че отказал в интервью «потому, что он коммунист, итальянец, и, что хуже всего, журналист».[768] Никогда никаких надежд на демократию, выборы, свободную прессу и тому подобное Че не возлагал. Поначалу он был очарован Советским Союзом, но уже одно только сотрудничество с советскими экономическими советниками, а затем и Карибский кризис сделали его трезвее. Открыто критически Че высказывался по адресу «советских товарищей» в последнее время своего пребывания на Кубе. Побывав в 1964 г. как представитель Кубы в Москве на праздновании очередной годовщины Октябрьского переворота, то есть уже не при Хрущеве, а при Брежневе, Че откровенно сказал, что, по его мнению, СССР находится в экономически безвыходном положении и во власти бюрократии.
Че считал, что советские попытки «финансовой независимости предприятий», то есть попытки соединить коммунистический принцип планируемого добровольного труда на совесть с капиталистическим принципом денежной оплаты за каждую услугу, исторически не оправдали себя. Его собственный опыт руководителя государственного банка Кубы и центрального планового ведомства показывал, что советские товары намного ниже по качеству, производство в сравнении с частным неэффективно, экономика неконкурентоспособна, и победить в борьбе с капитализмом на основе капиталистических же принципов социализм не сможет. Куба, как небольшая компактная территория с хорошо развитыми коммуникациями, по мнению Че, могла быть управляемая прямо и непосредственно из планового центра без имитации товарно-денежного обмена.
Относительно власти бюрократии все начиналось с достаточно смешных вещей. Че, будучи крайне демократичным по своим привычкам и очень неаккуратным в быту, впервые приехал на празднование в Москву, как обычно, в поношенной военной форме и вызывающе контрастировал с русскими толстыми стариканами в однообразных серых костюмах. Его спутник указал ему на это несоответствие, и Че искренне покаялся. «Ты прав, Альфонсо», – сказал он товарищу и выпустил наружу штанины, заправленные в высокие армейские ботинки.
Во внешней политике Эрнесто чувствовал всевластие бюрократии как моральную проблему социализма. Че глубоко потрясло, когда он узнал, что только в начале 1960-х Китай рассчитался с СССР за оружие, проданное «китайским добровольцам» в годы корейской войны. То, что Советский Союз продает оружие и снаряжение даже своим «братьям по антиимпериалистической борьбе», он считал аморальным.
Эрнесто Че Гевара считал, что все дело – в привилегиях для начальства, и верил, что привилегий можно избежать. И в боевой обстановке, и в административной деятельности Че руководствовался принципом «никаких привилегий» – воплощением эгалитаристской идеологии в пределах, определенных его жизненной практикой. «Привилегиями будут пользоваться на Кубе только дети» – это его слова.
Че был за установление советских ракет на Кубе, хотя понимал, какой это колоссальный риск. Но когда Хрущев, не сообщив кубинцам, достиг согласия с Кеннеди и убрал с «острова свободы» ракеты, Че был поражен цинизмом советских лидеров. В речи, произнесенной перед работниками кубинских органов безопасности, он высказался по этому поводу искренне и резко: «Волосы поднимаются дыбом от этого примера того, как людей предназначили к сжиганию в атомном котле ради того, чтобы их пепел можно было использовать в качестве основы для нового общества. И когда, даже не дав себе труда спросить у этих людей совета, составляют договор о том, чтобы забрать у них ракеты, они [эти люди] не вздыхают с облегчением и не выражают благодарность за [достигнутое] перемирие. Вместо этого они поднимают свой голос, чтобы заявить о готовности к борьбе и о своей решительности сражаться, если придется, в одиночестве».[769] Кубинцы в этой ситуации почувствовали, что их не защищают сильные друзья, а используют в качестве пешек старые циничные игроки. Практической разницы, возможно, и нет, но моральная сторона дела игнорировалась советскими лидерами – великодержавной бюрократией.
Именно это ощущение моральной стороны борьбы в конечном итоге сделало из Че икону латиноамериканской революции.
Когда-то Че сказал: «О да, мы должны быть гуманными, насколько это возможно».[770] Казалось бы, ни одного расхождения между Че, Лениным или Троцким в этом пункте нет. Че готов был идти на жестокость и даже сам в Сьерра-Маэстра расстрелял изменника. Дело даже не в том, как он подобные случаи переживал. Дело в том, что девизом революционной практики и жизненной установкой Че избрал принцип «не быть похожим на них». Если даже ранний русский большевизм не верит «сказочкам о вечной морали», латиноамериканская революция, по крайней мере в лице Че, исходит из рыцарской нравственности как из нормы, допуская отступления от нее, если их вызывает жестокость врага. Практической разницы, может, и нет, но благодаря моральной разнице латиноамериканцы никогда не перепутают жестокого Че с жестокими военными диктаторами.
Фидель имел все данные харизматичного лидера нации – высокий, бледный, вдохновенный вождь, способный ответить на простой вопрос четырехчасовым монологом и легко найти выход из невероятно сложного положения.
Сказанное в значительной мере относится и к Фиделю Кастро, по крайней мере молодому; и Че вел себя по отношению к Фиделю с чрезвычайным уважением, если не с обожанием.
Кастро – государственник; может, потому он и казался Че таким мудрым, что связывал перспективу мировой революции с перспективой Кубы. Чтобы удержать на плаву кубинскую экономику, он вынужден был действовать так, как подсказывали ему советские советники, и созданная на «острове свободы» экономика, как две капли оказалась похожей на советскую, только – в силу бедности ресурсами и возможностями – намного более слабой. Эгалитарная экономическая политика позволила резко повысить уровень жизни вчерашней бедноты, но неэффективность экономической модели быстро дала себя знать. В конце 1960-х Куба перестала восприниматься Латинской Америкой как остров ее светлого будущего.
Че перед казнью
А Че выбрал свободу. Он в 1966 г. перебрался в пустынные горы Боливии, чтобы создать там базу партизанского движения, откуда можно было бы поднять Перу и Аргентину. История этой попытки трагическая. Че понял ее бесперспективность, когда его ситуация была уже безвыходной.
После полудня 9 октября 1967 г. в забытом богом поселке Ла Игуэра взятого в плен Эрнесто Гевару, по прозвищу Че, по приказу президента Боливии, согласованному с американцами, расстреляли из автомата в одном из классов сельской школы.
