Бывало, на святках гадали девицы и вдовицы о женихах, подслушивая на улице говор проходящих, садясь перед зеркалом и т. п. Бывало, молодежь пела подблюдные песни, хоронила золото, играла в веревочку с колечком, в «сижу-посижу», мостила мост и т. п.{10}
* * *
В последний день святок назначено было в кругу нашем, девическом, повторить все способы, какими они допытываются у судьбы о хороших и дурных качествах своих суженых, а также и о том, будут ли у них эти суженые и скоро ли будут?.. Решено заключить все роды гаданий бросанием башмака через ворота. Для всех этих чар собрались ко мне, как в такое место, где больше раздолья и больше свободы; к одиннадцати часам вечера кончились все игры и все гадания; оставалось последнее: бросать башмак через ворота. Мы вышли толпою на двор в сопровождении нескольких девок; все мои подруги были одеты просто, потому что праздники уже кончились, и наряжаться парадно было не для чего; к тому ж в нарядном платье не так свободно можно заниматься волшебными действиями, как то: полоть снег или упасть в него навзничь; итак, все девицы были одеты кто в ситцевом, кто в перкалевом белом платье; одна только я была в шелковом пунцовом с какими-то золотыми шнурками и кисточками. Все мы построились в шеренгу против ворот; я была в середине, итак, начинать было не мне; поочередно каждая снимала свой башмак, оборачивалась спиною к воротам и бросала башмак через голову и через ворота. Все мы бежали опрометью смотреть, как он лег, в которую сторону носком; девица надевала его, и мы опять становились во фрунт. Дошла очередь до меня; я скинула свой атласный светло-голубой башмак, оборотилась спиною к воротам… В это время послышался скрып полозьев; но мимо дома нашего проезжали так же, как и мимо всякого другого, итак, этот скрып не помешал мне сказать моему башмаку, что куда я поеду, чтоб туда он упал носком. С последним словом я бросила его через голову за ворота. Башмаки моих подруг падали тотчас подле ворот; но я была сильнее их, итак, башмак мой полетел выше и далее. В то самое время, как он взвился на воздух из руки моей, какой-то экипаж быстро подкатился, остановился и восклицание: «Что это!..» оледенило кровь мою; я окаменела от испуга: это была матушка!.. Она приехала, и башмак мой упал к ней в повозку{11}.
* * *
Святки сопровождались гаданиями. Накануне этого праздника, по захождении солнца, из разных домов собирались девушки в одну, назначенную ими, комнату, брали красное деревянное блюдо, покрывали его большим платком и клали на него небольшой кусок хлеба и уголь. После этого девушки загадывали на перстнях, на кольцах, на запонках и других подобных вещах, касались ими краев блюда и клали их под платок. Затем усаживались все рядом и запевали песнь хлебу… Окончив пение, ломали хлеб и делили кусочки между собою. Эти кусочки завертывали они в рукав и спали с ним, чтобы пригрезились вещие сны. После этого пели подблюдные песни; за каждой песнею вынимали из блюда вещи и, по значению песенных слов, гадали о судьбе той, чья вещь вынулась. По окончании подобных песен, шли в пустую комнату, где стояло на столе зеркало с зажженными по сторонам свечами; гадающая девушка садилась пред ним и, загадывая, произносила: «суженый, ряженый, покажися мне в зеркале!» Зеркало начинало тускнеть, и девушка протирает его нарочно приготовленным полотенцем. Наконец суженый является и смотрит из-за ее плеч в зеркало; рассмотрев его черты, девушка кричит: «чур сего места!» и нечистый пропадает. Гадая, девушки спрашивали вечером имя первого попавшегося мужчины; его имя должно было быть именем жениха и мужа. Кроме гаданий, на святках происходило «катанье на нечистых». Девушки брали воловью шкуру, несли ее на реку к проруби, расстилали и, очертив круг нарочно сделанным для того огарком, садились на нее. Из проруби должны были выйти водяные и возить их сколько угодно. Это называлось «катанье на нечистых»{12}.
Старинное гадание… Берут тарелку, налитую до половины водой; затем поперек над водою, по краям тарелки, устраивают из лучинок мосток: вода в тарелке должна изображать реку. В воображении же гадающей, когда она ставит тарелку под кровать девушки, на которую загадывает, должно являться пожелание той девице судьбы или жениха. Гадальщица убеждена, что девушка та, под кроватью которой поставлена ею тарелка, увидит сон, в течение которого ей приснится суженый, который ее переведет через мостик над рекою. Это гадание проделывается во время святочных ночей и вечеров, имеющих якобы таинственную силу навевать пророческие сны{13}.
* * *
Теперь я расскажу о моем гаданье на новый 1832 год. Меня научили прочесть сорок раз «Отче наш» и положить сорок земных поклонов, потом, ложась спать, сказать: «Суженый-ряженый, приснися мне»{14}.
* * *
Вот еще другого рода пророческие видения, второе зрение, о котором рассказывала мне матушка не раз (а она никогда не дозволяла себе не только прикрасы, но даже преувеличение правды). Она была очень дружна с сестрами Каховскими; одна вышла замуж за Арсеньева, другая, Александра, умерла в чахотке и имела способность видеть не будущее, но далекое, настоящее, посредством зеркала. Во время долгих отлучек батюшки, когда он не был еще принят как жених княгинею Щербатовой, но в душе был единственным суженым княжны, она прибегала к своей подруге, столь чудесно одаренной, чтоб узнавать о своем милом и таинственно следить за ним сквозь все преграды времени и пространства. В самих занятиях отсутствующего не было ничего замечательного; но виденные в зеркале местности, комнаты и обстановка их поражали своею верностью, когда потом описывали их батюшке, по возвращении его. Таким образом редкая способность молодой девушки служила как бы электрическим телеграфом для любящего сердца подруги, томившейся в тревожной неизвестности разлуки.
Е. М. Оленина рассказывала другой, еще более поразительный случай. Когда я ее знала, она была благоразумною, практическою женщиной, большого роста, массивною, с правильными чертами, с здоровыми нервами, хотя уже старою, и ничего не высказывалось в ней нервного, похожего на восприимчивость и раздражительность воображения. Но в 1807 году она была еще молодою девушкою. У кого-то в деревне собралось много ее же лет подруг, и у всех было тяжело на сердце: у кого отец, у кого брат, у кого жених был на войне. Один раз сидели они все в комнате у дочери хозяина; беседа шла об опасностях и трудах отсутствующих милых, и сетовали они, что к ним, в деревню, и вестей не доходит из армии: Бог знает, кто из близких жив, кто убит, кто ранен. Между такими речами одной из них пришла мысль поглядеть да погадать в зеркале, как делается на святках. Которая из них стала насмехаться, которая сомневаться, а некоторые и пристали к этому предложению. «Посмотри-ка, — сказала одна из них хозяйской дочке, — посмотри: где мой брат? Что с ним теперь?» Села за зеркало хозяйская дочка; всё обстановили как должно, и стала она смотреть, а другие все расселись поодаль и молчали или тихо, тихо, шепотом переговаривались, чтоб не мешать вещунье. Долго сидела она, не произнося тоже ни слова, — оно уже стало и надоедать другим, — как вдруг заговорила: «Вот, вот туман сходит со стекла, вот песок, песчаный берег, река, большая, быстрая река! Господи, сколько народу! Все войска, лагерь, солдаты, пушки, кони, на обоих берегах. Что это там суетятся у подошвы горы, на самом берегу? Кажется, все штабные тут… А, отчалила лодка с того берега; в ней маленького роста генерал сидит; вот плот на середине реки, другая лодка причалила, смотри!» Оленина подошла и стала за стулом подруги, посмотрела в зеркало и сама увидала все это. «Вот и другой генерал взошел на плот; он повернулся — Государь!» — вскрикнула хозяйская дочь и вскочила сама, пораженная удивлением.
Это было 13 июня 1807 года, день Тильзитского свидания двух императоров, о котором уже, конечно, никто не думал, не гадал, и всего менее эти молодые девушки.
Все эти чудные рассказы я, разумеется, слышала гораздо позже, или, по крайней мере, их повторяли мне после; но с самых первых лет я помню многие исторические предания, в которых часто играло роль чудесное, а само историческое не всегда было верно{15}.
* * *
Видевши, как в иных случаях жизни гадают на псалтирь, дядюшка набожно перекрестился, положил книгу себе на голову, прошептал трижды: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! — быстро раскрыв на голове книгу, поднес ее к глазам и прочитал, — солгавшему один раз, в другой раз хотя бы говорил он сущую правду — не поверят». Нужно было видеть, как дядюшка сконфузился, покраснел, пихнул книгу на прежнее место и стал рассматривать портрет своего родителя{16}.
