Непонятное (непонятое!) с легкостью обретает статус иррационального. «Для японского сада характерна атмосфера таинственности, что и положено в основу паркового искусства… Если попытаться перенести парк в какую–либо другую страну, то ничего не получится. Дух, атмосфера — вот что главное в японском парке». Западному миру в духовности решительно отказывали, его устойчивой характеристикой была «бездуховность». Назойливое употребление словечка «дух» по отношению к японцам как бы роднило их с такой же трудноопределимой духовностью советского человека.
Однако этого благоуханно–мистического духа оказывается все–таки недостаточно, и авторы замешивают его на религии, справедливо полагая, что объяснение таинственных реалий с помощью таинственных же — для непосвященного — причин придает повествованию дополнительное очарование. «Любознательность японца детерминирована конкретностью мышления. В этом несомненно сказалось и влияние буддизма»[20]. Заметим, что буддизм как таковой мало располагает к конкретности мышления. Однако поиски «загадочного», отличающегося от ясности здешней жизни, вели не к трезвым оценкам и вскрытию причинно–следственных связей, а к огульной мистификации чужих реалий и к обману читателя. Обману, в который он столь хотел верить. Так, авторы с полной серьезностью утверждали, что японский народ исповедует идею «подсознательного как ведущего принципа жизни»[21].
В книге настойчиво подчеркивалась уникальность японской культуры. Поэтому и выбор объектов описания осуществлялся прежде всего по признаку «чего у нас нет»: икебана, харакири, сад камней, бусидо, чайная церемония, гейши и т. п. А раз японцы другие, то и женщины у них должны быть другими. Сами же японцы, думается, не без удивления восприняли бы такое обобщение: «Японская женщина не теряет своего достоинства даже во сне — скромная, благовоспитанная, она спит в красивой позе, лежа на спине со сложенными вместе ногами и вытянутыми вдоль тела руками»[22].
Авторы книг «Ветка сакуры» и «Японцы» находились под сильнейшим обаянием идей, которые были тогда чрезвычайно распространены в Японии. Этот комплекс идей носит обобщенное название «нихондзинрон», «японизм». В довоенный период японская идентичность во многом обеспечивалась державными смыслами: культом императора, мощью армии, обладанием заморскими колониями и т. п. Однако поражение в войне заставило искать новые формы национальной идентичности. И если до войны официальная точка зрения позиционировала Японскую империю как страну многонациональную, то теперь она превратилась в страну мононациональную. Чтобы отличить себя от других народов, японцы стали искать и культивировать многочисленные особенности японского стиля жизни, культуры, мышления. Частично это были действительно уникальные черты, частично — выдуманные. Утверждалась разновидность культурного национализма, впрочем, лишенного агрессивности. Далеко не всегда утверждалось, что японцы — лучшие в мире. Общество вполне удовлетворялось сознанием, что японцы — особенные. В этом дискурсе они наделялись исключительным чувством прекрасного, их отношения с природой характеризовались несравненной гармоничностью (причем все это происходило на фоне бурного развития промышленности, уничтожавшей привычную природную среду обитания), японское кимоно было как нельзя лучше приспособлено к японскому стилю жизни (и это при том, что кимоно все более вытеснялось европейской одеждой), японский язык представал как совершенно своеобразный (его обычно сравнивали с английским, а не с родственными ему алтайскими языками), пищевая диета японцев также признавалась уникальной. Предметом специфической гордости стал даже тот факт, что длина кишечника у японцев больше, чем у других народов, — потому что основу традиционной диеты японцев составляют продукты растительного происхождения; на самом деле под «народами» молчаливо подразумевались только европейцы — у народов, которые питаются только растительной пищей, кишечник еще более длинный. В довершение всего объявлялось, что даже полушария головного мозга работают у японцев не как у других, поскольку они употребляют иероглифическую письменность, — сравнение с китайцами в голову как–то не приходило[23].
В позднесоветском обществе существовал гигантский дефицит идентичности. Руководство многонациональной страны осознавало, что развитие национального начала разорвет ее на куски, и безуспешно пыталось убедить население в существовании новой исторической общности — советского народа. Размышления вслух о, скажем, русском национальном характере явно не поощрялись, тогда как японский национальный характер не попадал в категорию запретного.
«Тем, чего у нас нет» были не только экзотика или мистика, но еще и наличие фундаментальных основ жизнеустройства, которые оказались в советский период нашей истории деформированы в катастрофической степени. К ним относятся приверженность традиции, трудолюбие, дисциплинированность, чувство долга и ответственности, стремление к согласованным действиям в группе, вежливость, бережливость и т. д. Качества, столь рельефно проявленные у японцев, представляли собой подсознательную цель позднесоветского общества, его идеал — потерянный и находящийся одновременно в «светлом будущем». Япония в освещении искателей этого идеала являла собой осуществленную мечту в реальном пространстве, которое, однако, имело ясно выраженные сказочно–утопические смыслы.
Практически полное отсутствие личных контактов с японцами способствовало созданию мифов. Советская эмиграция набирала силу, эмигранты, уезжавшие на Запад, писали письма, которые, бывало, доходили до адресата, чужая жизнь обретала конкретные черты, которые не позволяли мистифицировать действительность. Сквозь глушилки пробивались и «Голос Америки», и «Свобода», и Би–би–си, и «Немецкая волна»… В Японию же никто навсегда не уезжал, никто из советских людей слыхом не слыхал про «Голос Японии». Если же все–таки кому–то удавалось прослушать ночную часовую передачу, то она была посвящена почти исключительно японской традиционной культуре — тонкой и загадочной.
Япония представала в качестве далекого таинственного острова, где нет горестей и проблем этого мира. Авторы «Японцев», принимая во внимание психологию советского человека, измученного распределительной системой экономики и очередями, утверждали даже, что счастлив человек, родившийся в год Змеи: «Змея невероятно везуча. Она может достать все что угодно».
Япономания набирала силу. По рукам ходили домодельные переводы англоязычных книг про дзен–буддизм. Звонкие словечки «ваби» и «саби», «сатори» и «хайку» стали знаком приобщенности к некоему духовному ордену. «Кося» под японцев, отечественные поэты и псевдопоэты слагали многозначительные сверхкороткие стихи, которые настоящий японец никогда не признал бы японскими. Массовому интеллигентскому сознанию Япония представлялась территорией, покрытой бесчисленными садами камней, в которых аборигены под сенью сакуры предаются размышлениями о бренности жизни и — чуть что — слагают стихи. Резко увеличилось число желавших изучать (но так и не изучивших) японский язык, возникали подпольные кружки карате.
Япония — страна островная, а островное (или близкое к нему) положение «обетованной земли» в народной российской утопии — вещь обычная. Это и Китеж, и «рахманский остров». Восходящая к XVIII веку легенда располагала благочестивую страну Беловодье в «окияне–море», омывающем берега «Опоньского государства». «Бегуны» действительно надеялись убежать туда. Впрочем, в «эпоху застоя» никто не мыслил физически достигнуть острова счастья. Япония мыслилась как страна, предназначенная для «внутренней эмиграции».
После распада СССР образ Японии оставался сугубо положительным. Японские товары, массово появившиеся на российском рынке, пользовались устойчивым спросом. Реальные экономические, культурные и технические достижения Японии вызывали и вызывают уважение. Несмотря на это, знание японских реалий все еще оставляет желать лучшего. Для многих жителей России Япония по–прежнему остается страной вполне экзотической. Несмотря на то что отечественные японисты написали за последнее время немало качественных и объективных книг, их влияние на умы и настроения следует признать ничтожным. Дело в том, что читать их — из–за катастрофического падения образовательного уровня — стало некому; впрочем, это относится и к другим отраслям гуманитарного знания. Слишком многие соотечественники черпают сведения о Японии из видеопродукции, зачастую весьма сомнительного качества. Для них это, как и раньше, в значительной степени страна гейш и самураев (причем и те и другие обладают теперь почти исключительно положительными коннотациями), страна анимационных фильмов с их кукольными героями, страна суси и сасими в их малоудобоваримом российском варианте. Антизападная риторика, характерная для официальной пропаганды, почти не затрагивает Японию, по традиции атакуя главным образом США. И это несмотря на то, что Япония имеет к России территориальные претензии. Японцев у нас по–прежнему жалеют — потому что их остров часто постигают природные бедствия: землетрясения и цунами. Когда произошла авария на станции Фукусима, жители России активно помогали Японии. По отношению к другим странам, где случаются подобные катастрофы, россияне обычно столь сильного сочувствия не проявляют. Многие мои знакомые говорили даже, что надо отдать Японии «северные территории», раз уж японцы все равно такие несчастные…
