Цензура — это первая магистратура, которой Сципион добивался. Ведь он не занимал никаких должностей, и народ сделал его сразу консулом без всяких просьб с его стороны. Между тем соперниками его были люди, искушенные в политической борьбе. И главным из них был Аппий Клавдий. То был человек знатный, почтенный, которого и происхождение, и заслуги вознесли очень высоко. Клавдии — род очень древний. Тот, кто бывал в старинных портретных галереях, вероятно, замечал, как одно и то же лицо, с одним и тем же выражением повторяется из поколения в поколение. Так было с Клавдиями. Со страниц римских анналов встает перед нами один и тот же образ Клавдия — жестокий, надменный патриций, бесконечно презирающий народ, страстный, безумно честолюбивый, необузданный раб своих страстей. Он повторяется из века в век, не старея, и кажется, что все меняется вокруг — и люди, и события — и он один живет неизменный, как некий дух рода. «Все Клавдии были всегда… поборниками достоинства и могущества патрициев… В отношении же к народу все были так непримиримы и надменны, что… некоторые… наносили побои даже народным трибунам» (Suet. Tib., 2, 4). Однако страстная погоня за почестями иногда побуждала этих высокомерных людей заискивать перед чернью.
Чуть ли не первым знаменитым представителем этого рода был Аппий Клавдий, глава комиссии децемвиров (середина V в. до н. э.). Ей вручены были полномочия плебеями для того, чтобы составить первые римские законы. И надо думать, что сам Аппий, добиваясь назначения, не гнушался льстить народу. Но комиссия захватила диктаторские полномочия, и децемвиры превратились в тиранов. Много темных дел совершили децемвиры. Погубили же их, как гласит предание, необузданные страсти Аппия. Он безумно влюбился в плебейскую девушку и силой хотел увести ее к себе[82]. Тогда отец, чтобы спасти дочь от бесчестья, заколол ее ножом, который вырвал у одного из мясников в соседней лавке, — эти события развертывались на глазах всего римского народа. Тогда возмущенный плебс не пожелал более повиноваться децемвирам, ушел на Священную гору и не приходил до тех пор, пока преступная власть не была свергнута. Аппий покончил с собой.
И все потомки во многом напоминали децемвира. Аппий Клавдий, консул 249 года до н. э. командовал флотом в 1-ю Пуническую войну. Его современник, поэт Невий, пишет о нем: «Он высокомерно и презрительно топчет легионы» (fr. 39). Перед битвой он спросил у гадателя, едят ли священные куры. Если эти куры ели, это значило, что все будет хорошо, если же нет — это предвещало неудачу и ничего нельзя было предпринимать. Гадатель отвечал, что куры не клюют корм, а значит, бой давать нельзя. Клавдий в ярости воскликнул:
— Пусть же они пьют, если не хотят есть!
И бросил клетку с птицами в море (Cic. De nat. deor., II, 7–8; Suet. Tib., 2, 2). Он дал сражение, проиграл и погубил много народу. Несколько лет спустя его сестра, «с трудом пробираясь в повозке через густую толпу, громко пожелала, чтобы ее брат Пульхр воскрес и снова погубил флот и этим поубавил бы в Риме народу» (Suet. Tib., 2,3).
Наш Аппий был таким же, как все его родичи. Отец его был склонен к судорожным вспышкам гнева. Сам он был высокомерен, вспыльчив и горяч сверх меры (Cic. Brut., 108). Он был болезненно самолюбив, и честолюбие его не знало предела. Всего несколько месяцев назад Аппий закончил войну и, хотя не совершил ровно ничего достойного славы, стал бурно домогаться триумфа. Наконец всеми правдами и неправдами он добился разрешения на эту почесть. Но тут один суровый трибун, возмущенный подобным бесстыдством, пообещал, что, если Аппий вздумает исполнить свое намерение, он своими руками стащит его с триумфальной колесницы. Трибун — лицо священное и неприкосновенное, поэтому его угроза очень страшна. Аппий призадумался: если он решится на триумф и его стащат с колесницы, это будет несмываемый позор, но, с другой стороны, отказаться от триумфа он уже не имел сил. И он придумал. В назначенный день он появился во главе триумфального шествия. Трибун в гневе приблизился, чтобы осуществить свое жестокое намерение. И тут он увидел, что Клавдий взял на колесницу свою дочь-весталку, которая крепко обнимала отца. Трибун не мог оскорбить деву, ему оставалось только отступить (Cic. Pro Cael., 34).
Теперь нетрудно представить, что вспыльчивый Аппий в ходе предвыборной борьбы то и дело выходил из себя, кричал и сильно проигрывал рядом со сдержанным, насмешливым Сципионом, который великолепно умел владеть собой. Однажды, увидав своего противника, окруженного простым народом, Аппий возопил:
— Ах, Эмилий Павел, как не застонать тебе в подземном царстве, видя, что твоего сына ведут к цензорству глашатай Эмилий и Лициний Филоник! (Plut. Paul., 38).
Зато в другой раз он предъявил Публию прямо противоположное обвинение. Чтобы его понять, необходимо сказать несколько слов о том, как проходила в Риме предвыборная кампания. Все помнят, как страдает у Шекспира надменный Кориолан, которому, чтобы получить консулат, приходится выпрашивать голоса у презираемых им плебеев и показывать свои раны. Шекспир совершенно верно отразил и римскую практику, и римские чувства.
«В Риме было принято, чтобы лица, домогающиеся какой-либо должности, сами останавливали граждан, приветствовали их и просили содействия, выходя на Форум в одной тоге, без туники, то ли для того, чтобы придать себе более смиренный вид, подобающий просителю, то ли — если у соискателя были рубцы и шрамы, — чтобы выставить напоказ эти неоспоримые приметы храбрости» (Plut. Marc., 14). Процедура эта была на редкость неприятна и унизительна. Веселый и немножко легкомысленный Красс Оратор рассказывал, что, когда он обходил избирателей и пожимал им руки, он умолял своего тестя Сцеволу, которого почитал больше всех, не глядеть на него:
— Я говорил ему, что хочу валять дурака, то есть льстиво просить, причем, если не делать этого глупо, успеха не достигнешь, а из всех людей я именно при нем меньше всего хочу валять дурака (Cic. De or., I, 112).
При этом римляне совсем не были склонны облегчить соискателю его неловкое положение, напротив, он представлял столь удобную мишень для насмешек, что они вовсю потешались над беднягой (Cic. De or., II, 247).
Квинт Цицерон, брат знаменитого оратора, составил целое руководство по соисканию консулата. Он советует подольщаться к соседям, клиентам и даже к собственным рабам, ибо все дурные слухи о тебе исходят из твоего же дома (Comm, pet., V, 17)[83]. И далее Квинт отмечает одну любопытную вещь: «С соисканием при прочих неприятностях сопряжено следующее удобство: ты можешь без ущерба для своей чести, чего ты не смог бы сделать при других обстоятельствах, завязывать дружбу с кем только хочешь. Если бы ты в другое время стал вести разговоры с подобными людьми, предлагая им свои услуги, это показалось бы бессмысленным поступком; если же ты во время соискания не будешь вести этих разговоров, ты покажешься ничтожным соискателем» (ibid., VII, 25).
И вот соискатель с толпой друзей, родичей и клиентов бродил по Форуму, останавливал каждого встречного, пожимал всем руки и давал обещания. Но для этого необходимо было еще одно: нужно было знать всех избирателей по имени. Как можно завязывать дружбу с людьми, если ты не знаешь, как их зовут, справедливо спрашивает Квинт (ibid., VII, 28). Но как этого достичь? Можно было знать всех граждан при Ромуле или Камиле, но как запомнить 300–400 тысяч человек? Для этого существовал номенклатор. Это раб, в обязанности которого входило знать имена граждан сначала всего Рима, а потом какого-нибудь его района. Так что у одного человека могло быть несколько номенклаторов. И вот гордый аристократ шел по улице в сопровождении номенклатора, останавливался перед каждым бедняком, пожимал ему руку и заботливо расспрашивал о здоровье всех родных и свояков, в то время как раб тихо шептал ему на ухо их имена. И избиратель чувствовал, что будущий консул или цензор человек простой и входит в нужды народа.
Цицерон в одной речи жестоко осмеивает Катона Младшего, фанатичного философа-стоика. «Ты вот говоришь, что при соискании государственной должности нельзя привлекать к себе людей ничем иным, кроме своих высоких достоинств, но ведь ты сам, человек столь выдающийся своими личными достоинствами, этого правила не соблюдаешь. На самом деле, почему ты обращаешься к людям с просьбой, чтобы они порадели тебе, оказали тебе поддержку? Ты просишь меня, чтобы тебе быть моим начальником, чтобы я поручил тебе мою судьбу; к чему это? Не тебе меня, а мне тебя следовало бы просить о том, чтобы ты принял на себя трудную и опасную заботу о моем благополучии. А на что тебе номенклатор? Это ведь прямо орудие хитрости и обмана: если называть сограждан по имени — честь, то как тебе не совестно, что они более известны твоему рабу, чем тебе?… Как тебе не совестно заговаривать с ними, как с твоими личными знакомыми, тогда как ты только что узнал их имя у твоего раба?… Если оценивать все это в соответствии с нашими гражданскими обычаями, то это правильно; но, если ты захочешь взвесить это применительно к требованиям твоей философии, это окажется весьма дурным» (Cic. Миг., 76–77).
