Все, что имелось в любовном арсенале интересной, красивой, образованной, впечатлительной, очень живой, даже экзальтированной, страстной и темпераментной молодой дамы, провинциальной вдовы, — все смогла обнаружить Марья Дмитриевна перед беззаветно влюбленным в нее Достоевским. Все, кроме одного.
Открывая ему свое сердце, делясь горестями и обидами, принимая его ухаживания и заботы, отвечая на его любовь и занимаясь устройством их брака, испытывая его и свою страсть, Марья Дмитриевна, по- видимому, меньше всего думала о Достоевском в терминах его профессии и призвания.
Для нее он был неудачник — бывший каторжник, «нижний чин», которого в ноябре 1855 года произвели в унтер — офицеры (после кончины государя Николая Павловича Достоевский через командира отдельного Сибирского корпуса генерала Гасфорта передал военному министру стихотворение «На первое июля 1855 года» с просьбой повергнуть его к стопам вдовствующей императрицы).
Он был — по всем меркам не только Семипалатинска, но и Кузнецка, где жила овдовевшая Марья Дмитриевна, — жених незавидный: лишен дворянства, состояния не имеет и живет на средства, присылаемые
Запись Ф. М. Достоевского предполагаемых расходов в связи с женитьбой на МД. Исаевой
родственниками, впереди — три года службы в батальоне, надзор полиции и полная неизвестность. К тому же вряд ли Марье Дмитриевне была известна недолгая слава Достоевского десятилетней давности — а сейчас, кроме патриотических стихов, предъявить он ей ничего не мог.
А главное: с кем угодно, но только не с ней, своей невестой, он мог говорить о том, что было делом его жизни. Кажется, она его особенно и не расспрашивала, относясь слегка скептически к его литературным занятиям. Она, разумеется, много читала в свое время, была воспитана на Карамзине и любила Тургенева, но принимать близко к сердцу кошмары «Двойника» или драмы «Бедных людей» искренне не могла. И естественно, ее куда больше интересовали служебные возможности Достоевского; во всяком случае, когда после третьего патриотического стихотворения «Умолкла грозная война!» (написанного Достоевским весной 1856 года к коронации и заключению мира) он был осенью того же года произведен в прапорщики, она дала формальное согласие на брак. «Я ни об чем более не думаю. Только бы видеть ее, только бы слышать! Я несчастный сумасшедший! Любовь в таком виде есть болезнь».
В феврале 1857 года они наконец поженились: Марья Дмитриевна стала супругой офицера — но не писателя.
Сам же писатель, через три года после каторги, обнаружил, что свобода, которой он так ждал и так жаждал, ушла не на литературную, а на любовную страсть, заслонившую все остальное. Его по — прежнему переполняли замыслы, в голове и на бумаге были планы, заметки, наброски, и он с прежним неистовством хлопотал о дозволении печататься. Но если бы таковое дозволение он получил в разгар своего романа с Марьей Дмитриевной, оно застало бы его врасплох: в запасе был только «Маленький герой», написанный еще в Петропавловской крепости.
«Я был в таком волнении последний год, в такой тоске и муке, что решительно не мог заниматься порядочно. Я бросил всё, что и начал писать», — сообщал он брату в ноябре 1856 года. Но и в январе 1857 он повторял то же самое: «…отношения с Марией Дмитриевной занимали всего меня в последние 2 года». В марте, уже женясь, он снова оправдывался: «В лености меня не обвиняйте. Я пишу вещь длинную и еще не кончил».
17 апреля 1857 года Высочайшим указом Правительствующему сенату было предписано лишенному прав состояния 19 декабря 1849 года и дослужившемуся до офицерского чина Достоевскому «даровать прежние права по происхождению». Указ вернул ему потомственное дворянство и право на профессию, которого он был лишен восемь лет. Нужно было все начинать сначала.
Конечно, можно было, ни о чем не думая и положась на судьбу, с головой уйти в сочинительство. В конце концов восьмилетний перерыв в его литературной деятельности вдвое превышал имевшийся к 1849 году общий «стаж» пребывания в писательской профессии. Однако Достоевский, который хотел с умом распорядиться накопленными за четыре солдатских года заметками, планами и набросками, выбрал путь возвращения в литературу, во — первых, самый трудный, во — вторых, самый непредсказуемый: путь неслужащего, необеспеченного и независимого сочинителя.
Собственно говоря, Достоевский — при всем том счастье, которое он испытал весной 1857 года, когда ему вышло прощение по всем пунктам, — не хотел слишком уж многого. Ему нужно было лишь вернуться к тому состоянию свободы, с которого он начал литературный труд, выйдя в отставку после года службы.
Значит, прежде всего нужна была отставка. И уже в начале марта 1858 года было составлено всеподданнейшее прошение на имя Александра II с приложением реверса — письменного обязательства не просить впредь никогда никакой денежной помощи у казны.
Глава шестая. Карта возвращений
I
Уже первые переговоры с издателями, осуществлявшиеся из Семипалатинска через доверенных лиц (в роли которых выступали брат Михаил, старый друг и петрашевец А. И. Плещеев, а также знакомый по Омску этнограф Е. И. Якушкин), показали, что нужно добиваться не только отставки, но и переезда из сибирского захолустья в Москву или Петербург. «Ты понять не можешь, брат, — писал Достоевский в ноябре 1857 года, — что значит переговариваться хотя об литературных делах заочно, писать — и не иметь даже необходимейших книг и журналов под рукой».
Спокойствие и оседлость, литературное общение, живые, непосредственные впечатления, а не только редкое чтение случайных книг и журналов — это был необходимый минимум писателя для его нормального существования. При прочих обстоятельствах можно было бы терпеливо ждать отставки, хлопоча одновременно о переезде в столицы.
Но неотступно вставал вопрос: на что жить? где взять деньги на переезд? Он был кругом должен, грядущая отставка лишала его даже мизерного жалованья, и, как значилось в прошении на имя государя императора Александра Николаевича, «за мною, родителями моими и женою имения родового и благоприобретенного не состоит».
Возобновляя литературную деятельность, Достоевский больше всего боялся кабалы — писания на заказ, работы к сроку, превращения писательства в скверное и жалкое ремесло поденщика, «нарочно выдумывающего повести» для денег. Едва ли не во всех семипалатинских письмах тревожно, порой почти панически звучали клятвенные обещания никогда ничего не писать на заказ («От этой работы я с ума сойду»), сочинять из‑за денег: «Да хоть бы я имел даже сильный талант, и тот пропадет в этой тоске». «Тоскливое, болезненное нерасположение духа», которое он испытывал в смертельно надоевшем Семипалатинске, «провинциальное отупение» («…провинциальная жизнь, в которую поневоле втягиваешься, расходится со всеми моими потребностями», — писал он редактору «Русского вестника» М. Н. Каткову) отвращали даже от только что написанного: необходимо было явиться в публику «с чем‑нибудь очень хорошим», сделать «хоть одно произведение безукоризненное».
Хотелось трудиться не торопясь, обрабатывать записанную сцену многие месяцы, «вдохновляясь ею по нескольку раз», перемарывать, выпускать, добавлять… Хотелось уподобиться кумирам молодости — Гоголю, писавшему «Мертвые души» восемь лет, или Пушкину, чьи стихи в окончательном виде походили на живую импровизацию, черновики же обнаруживали множество помарок (в Семипалатинске Достоевский прочел недавно вышедшую новинку, присланную ему из Петербурга, — «Материалы для биографии A. C. Пушкина» П. В. Анненкова). «Поверь, что везде нужен труд, и огромный, — оправдывался он перед братом. — Всё, что написано сразу, — всё было незрелое. У Шекспира, говорят, не было помарок в рукописях. От- того‑то у него так много чудовищностей и безвкусия, а работал бы — так было бы лучше».
Он брался писать и вскоре бросал начатое: не хватало необходимых справок, недоставало личных впечатлений, не хотелось писать приблизительно и наобум. Всего лишь за полтора года с момента объявления царской милости, пока он занимал деньги, ждал отставки, хлопотал о переезде в столицы, вел переписку с издателями, нервничал, бился в нужде и тосковал, счастье возвращения в литературу как‑то померкло. «Даже самые занятия литературою сделались для меня не отдыхом, не облегчением, а мукой», — признавался он. Нужны были, как оказалось, не только отставка, не только столица, не только спокойствие и оседлость, не только личное общение с журналами и издателями — нужна была единственно возможная схема отношений с работодателями, которая учитывала бы все нюансы литературного и творческого поведения писателя, вновь обретающего профессию. Такая схема Достоевскому была знакома не понаслышке.
