Я живу и не перестаю чувствовать себя счастливым и изумленным тем, что родился именно в этой стране, не перестаю благодарить за это случай. Это — тоже одно из свойств подлинного патриотизма. Но это прекрасное свойство должно быть очищено любовью и уважением к чужеземному; без большой, глубокой основы, баз радостной веры в грядущее всемирное гражданство, патриотизм… бесплоден, пуст и мертв».
Келлер на всю жизнь сохранил верность этим убеждениям. О его юношеских взглядах мы уже говорили. Во время революции и после нее он со здоровым недоверием отнесся к политике Пруссии, Австрии и России. Из время Савойского кризиса (1859 год) он был сторонником вооруженной борьбы против Наполеона Ш, за целостность Швейцарии. С живейшей симпатией следил он за демократическим движением в любой стране; так, например, большую радость доставило ему выступление лондонских рабочих, избивших австрийского генерала Хайнау, палача итальянской и венгерской революций. С искренним сочувствием следил Келлер за кавказским восстанием Шамиля против русского царизма. Он принял живейшее участие в праздновании столетия со дня рождения Шиллера, но требовал при этом, чтобы Швейцария отпраздновала также и столетие французской революции. Таких примеров можно привести очень много.
Основное политическое требование Келлера — решительная защита швейцарского демократического союза. Но, если говорить шире, его основная политическая программа — это революционный демократизм. Он считал Швейцарию исторически возникшим органическим образованием. В любую минуту он готов был взяться за оружие для борьбы против стран, граничащих с Швейцарией и порой угрожавших ее независимости. Но его никогда не оставляла надежда на такое углубление демократии во всей Европе, которое даст возможность разрешить все национально-государственные проблемы мирным способом.
В 1872 году, когда цюрихский профессор Гусеров был приглашен во вновь открытый Страсбургский университет, Келлер обратился к нему с прощальной речью: «Пусть Гусеров передаст привет страсбуржцам от старых друзей, цюрихцев, и скажет им, чтобы они не чувствовали себя слишком несчастными в новой империи. Может быть, настанет время, когда в этой германской империи разовьются такие государственные формы, которые нужны швейцарцам, тогда вполне возможно воссоединение. Само собой разумеется, речь идет не о существующей уже теперь форме вольных городов, а о более крупных народных республиках».
Эти мысли Келлера, вызвавшие в то время всеобщее возмущение среди реакционеров всех оттенков, тесно связаны с лучшими традициями немецкой демократии. В предисловии к своей «Германии» Генрих Гейне высказывал тс же принципы, говоря о взаимоотношениях между Германией и Эльзас-Лотарингией.
Этими демократическими убеждениями проникнуто все творчество Келлера. Он не только глубоко прочувствовал, но и основательно продумал свой принцип: «Все есть политика». Расцвет поэзии, расцвет реализма (а для него эти понятия равнозначны) не представлялся ему возможным без социально-политического расцвета демократии. В Гейдельберге Келлер написал небольшую статью, в которой оправдывал романтическую поэзию тем, что в ее время не было ни возможности, ни способности к «прямому действию»; подлинного же расцвета поэзии он ждал от нового общественного подъема.
И эти взгляды близки лучшим демократическим умам Германии, например Гейне и другу Келлера, Герману Хеттлеру в его фейербахианский, демократический период.
Келлер писал свои заметки в разгар революции (июнь 1849 года), еще не зная, каков будет ее исход. Но взаимоотношения между литературой и революцией, перспектива их совместного развития были для него совершенно ясны:
«…из столкновения разнородных тенденций возникла уже бездна сюжетов и поэзии, и это позволяет обходиться без существовавших до сих пор суррогатов (т. е. романтики. — . Г. Л.). Июньские дни в Париже, венгерская война, Вена, Дрезден, может быть, также Венеция и Рим будут неисчерпаемыми источниками для авторов поэтических произведений всякого рода. Новая баллада, драма, исторический роман, новелла найдут то, что им нужно. Баденская революция показала мне, сколько можно найти непосредственно в жизни.
Подлинно «немецкий» в сущности значит не что иное, как народный; сюда же следовало бы включить к понятие «поэтический», потому что, как только народ начинает свободно дышать, он сейчас же становится поэтичным, то есть самим собой».
В этой же статье Келлер вскрывал филистерство буржуазно-либеральных эпигонов романтика:
«Только бескровная буржуазия хотела бы остаться в том положении и на том месте, где мы сейчас находимся, вися всей своей тяжестью на полузасохшем суку и обгладывая скудные ягоды до тех пор, пока он не обломится, и весь этот ком не полетит кубарем в бездну. Если бы я не знал слишком хорошо, что филистеры — это филистеры и ничего больше, я вынужден был бы считать их самыми легкомысленными и поэтичными чудаками. Потому что, собственно говоря, только чудаки могут чувствовать себя хорошо в таком рискованном положении».
Те же мысли мы найдем и в важнейших критических работах Келлера, в его статьях о швейцарском писателе Иеремии Готгельфе. Келлер восхищается этим эпическим поэтом, своим предшественником, и тонко анализирует вопрос, почему в творчестве Готгельфа — реализм мог восторжествовать над ограниченными воззрениями автора. Келлер объясняет эту, выражаясь словами Энгельса, «победу реализма» тем, что, при всей своей политической ограниченности, Готгельф не имел ничего общего с политическими интриганами из «верхов», был далек от реакционных литературных салонов и принимал близко к сердцу интересы народа. Однако Келлер беспощадно критикует Готгелъфа, когда тот, в угоду своим реакционным взглядам, насилует действительность и огрубляет ее изображение своей неприкрытой пропагандой.
Келлер неразрывно связывает подлинное искусство с народностью, настоящую поэзию с демократией. Демократизмом проникнуто все мышление и творчество Келлера.
Почему же его демократизм остается оборонительным и до известной степени «местным»? Ответ на этот вопрос следует искать не в личной психологии поэта, — она, как мы видели, последовательно демократична. Оборонительную позицию навязывает Келлеру, вопреки его личному темпераменту, вопреки первоначальному направлению его развития, своеобразное сочетание исторических фактов: начинающееся капиталистическое разложение примитивной швейцарской-демократии, реакция в Германии и Франции, реакционный путь к национальному объединению Германии.
Юношей Келлер воспринял духовное наследие прогрессивной Германия XVIII и XIX веков. Если бы события 1848–1849 годов вызвали в Германии социальный переворот, если бы возник прогрессивный, демократический, культурный союз, Келлер, без сомнения, стал бы во главе немецкой реалистической литературы. Поражение революции и кризис немецкой культуры закрыли эту возможность: отныне Келлер вынужден был ограничиться узко швейцарской сферой. Мы имеем в виду не непосредственную тематику его произведений; она была бы у Келлера преимущественно швейцарской и в случае победы германской революции. Мы говорим об изменениях в общественно-философских взглядах Келлера. Творчество его отныне не могло быть орудием борьбы за конечную победу демократических идеалов в великом немецком содружестве, и он не мог развивать ту героическую тематику, о которой мечтал в Гейдельберге во время революции. Отныне он полностью захвачен оборонительной борьбой старой швейцарской демократии против зарубежной реакции и внутреннего капиталистического разложения.
Но и теперь Келлер не стал швейцарским; «местным» поэтом. Правда, во всем позднейшем его творчестве мы не найдем больше такого широкого подхода к высшим проблемам немецкой культуры, как в «Зеленом Генрихе». Но я в позднейший период, когда Келлер все свое творчество посвятил швейцарской демократии, он подходил к ее проблемам на основе тех взглядов, которые выработал в юности. Он самостоятельно развивал принципы немецкого гуманизма, обновляя их духом исконной швейцарской демократии; ни у одного немецкого писателя демократическая основа гуманизма не обнаруживается с такой ясностью.
Историческое положение Келлера и здесь до некоторой степени сходно с положением, которое занимает его учитель Людвиг Фейербах. Материализм Фейербаха был, в одно и то же время, развитием и распадом классического немецкого идеализма; и реализм Келлера был завершением и вместе с тем распадом классических традиций немецкой литературы.
В творчестве Келлера, впервые в литературе немецкого языка, появился оригинальный художественный эквивалент западноевропейского гуманизма. Келлер — единственный немецкий писатель, у которого переход к новому периоду развития литературы не вызвал ни провинциальной узости, ни приспособления к реакции, ни индивидуалистического, замкнутого в себе отчаяния. После Келлера немецкая литература все больше приближается к общеевропейскому развитию. И Келлер — единственный немецкий писатель, не подпавший при этом сближении под влияние начинающегося в Западной Европе декаданса, симптомы которого явственно обнаруживаются у Рихарда Вагнера, Фридриха Гсббеля и Конрада Фердинанда Манера. В противоположность писателям упадка, Келлер вводит идеалы гуманизма в народную жизнь, изображаемую им с великой правдивостью; вернее, он показывает с большим реалистическим искусством, что эти идеалы являются в действительности органическим продуктом народной жизни.
