В эссе «Художник современной жизни» Бодлер настаивал на том, что рисовать необходимо по памяти — задним числом воспроизводя увиденное[36]. В «Творчестве и жизни Эжена Делакруа» память художника уже не просто ремесленный навык, но мнемотехника, определяющая работу исторической аллегории[37]. Образ картины или стихотворения, по Бодлеру, должен быть предельно лаконичен и мгновенно действовать на зрителя, провоцируя ассоциации исторической, мифологической и автобиографической памяти. Таковы знаменитые «Свобода» или «Сарданапал» Делакруа, таков и «Лебедь» самого поэта[38].
Поэтический опыт «болтайки» так же, как у Делакруа в интерпретации Бодлера и в «Лебеде», зависит не от темпа ходьбы или быстроты смены видов, но от динамики переживаний — ассоциаций памяти и синестетических ощущений. Как и короткая прогулка от Сены к улочке рядом с Лувром, повлекшая за собой работу исторического воображения, Мандельштам, самое большее, проходит вдоль Новой Голландии по Мойке, которую он принимает за Адмиралтейский или Крюков канал («в изгибе канала», но оба канала в действительности прямые). Возможно, он наблюдает, как крыши пакгаузов покрываются листвой («деревья на крыши позднее золото льют»), с угла Адмиралтейского и Мойки либо Крюкова и Мойки. Кстати говоря, золотая листва — тоже плод бодлерианского воображения «задним числом» (вокруг Новой Голландии растут тополя, их листья желтеют, но золотыми их назвать можно с долей условности).
Между тем у «Новой Голландии» есть другая концовка (видимо, поэта смущала аллитерационная тавтология «сети осенних тенет»), в которой исторический экскурс заменен мифологическим сюжетом, что опять-таки говорит о сходстве с «Лебедем». В этой версии после появления карликов, выковывающих золотую листву, все предстает иначе:
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
Миф об оплодотворяющем золотом дожде Зевса гораздо оптимистичнее (ровно наоборот) рисует золотую осень в Ленинграде, восстанавливающемся после блокады. Скорее всего, Мандельштам вдохновился эрмитажной картиной Тициана (на картине Рембрандта дождя нет). Причем тот же мифологический сюжет связан с золотой осенью в другом стихотворении, где есть метафора «листья — монеты»:
Осень. Босая осень
В шкуре немейских львиц,
В перьях их медных сосен
(Стрелы Стимфальских птиц).
Ветер монеты сеет…
Осень. Даная. Миф.
Гривы садов лысеют.
Ржет полуночный лифт[39].
В этом случае мифологические ассоциации внесли путаницу. Неуязвимая шкура немейских львиц по классической версии мифа — шкура льва, сосны подобны оперенным стрелам, которыми Геракл убил стимфалийских птиц, однако осень кажется слишком суровой и воинственной на фоне оптимистичной истории зачатия Персея. Путаницу снимает столкновение мифа с советской повседневностью в финале стихотворения (такой же конфликт — в концовке процитированного выше стихотворения о Свечном переулке).
Обе версии «Новой Голландии» полноправны, так как Мандельштам, не печатавшийся в официальной периодике, не опубликовал этот текст в окончательной редакции и не сообщил авторскую волю иным путем. Второй оптимистичный вариант отменяет бодлерианский элегизм, но синестетический исторический пейзаж с той же динамичностью, которую Бодлер искал в поэтическом переживании, вдохновившись живописью Делакруа, связывается теперь уже с мифологической аллегорией. Это стихотворение-прогулка не предполагает однозначности, противоречащие друг другу концовки уничтожают возможность высказывания. Но все же очевидно, что ускользание реальности в мифологию внушает оптимизм, тогда как подсматривание за историей в современности приводит Мандельштама к фантазму и иронии.
Эта дружеская прогулка (вероятно, с Анри Волохонским) — одна из возможностей сохранить частный опыт в обществе, навязывавшем человеку коллективность. Как и в «Лебеде» Бодлера, искусство здесь побеждает политику в том числе потому, что тоталитаризм, привлекая людей к общему делу, создавал экзистенциальное напряжение в сфере частной жизни, повышая и без того немалую ценность индивидуального художественного жеста. Чем монументальнее становилась официальная культура, тем отчетливей была необходимость личного в искусстве. Большой советский стиль порождал интимность в культуре, и «Болтай-ка» еще в годы борьбы с космополитизмом одной из первых в СССР обнаружила художественную и политическую ценность частного и маргинального опыта. Именно с этой группы начинается история неофициальной культуры в Ленинграде. Уходя от парадных проспектов на задворки модернистского Петербурга, «арефьевцы» возвращались к главной исторической проблеме советского проекта, которая так и осталась нерешенной, — несовместимости индивидуальной свободы с общим благом. Накануне «оттепели» и в начале хрущевского природа старый город был идеальной эмблемой этого противоречия. «Болтайки» уводили политику из пропаганды в частную жизнь.
Другое название группы, забытое с конца
???следние годы на фоне капитализации 1950-х и активно употребляющееся по-???
исусства, — Орден Нищенствующих Живописцев. См., например: Арефьевский круг: Александр Арефьев, Рихард Васми, Валентин Громов, Владимир Шагин, Шолом Шварц. СПб., 2002. «Болтайкой» называли и чайник, в котором на вечеринках взбалтывали гремучие алкогольные смеси.
Там же: репродукции № 12–18 (1949–1950), 59–67, 78–82 (1953). На выставке А. Арефьева «Банная серия» все рисунки были датированы 1949–1950 годами (Арефьев А. Банная серия, 1949–1950. СПб., 2001).
Арефьевский круг… См., например: № 504, 510, 529–530. Датировки с конца 1940-х до конца 1990-х.
Там же. № 83, 84 (1953_1955), 291–296, 330, 331 (с 1954 по конец 1990-х годов), 394, 403, 450–455, 472, 474–476, 498, 499 (1980–1990).
Там же. № 301, 302, 306, 307, 319, 320, 326, 343, 344, 350. См. также рисунки Арефьева № 74, 95, 97, 98.
См., например: Lemoines P. A. Degas: Son oeuvre. Paris, 1996. Vol. 3. № 709; Boureanu R. Edgar Degas. Bucharest, 1983. № 46, 56, 61.
Мандельштам P. Стихотворения. СПб., 1997. С. 126–127. Рисунки не атрибутированы.
Lemoines P. A. Op. cit. Vol. 2. № 479–500; Vol. 3. № 717, 718, 721, 724, 725–727, 788, 789.
Арефьевский круг… С. 9.
Там же. С. 11.
Пунин Н. Мир светел любовью: Дневники. Письма. М., 2000. С. 414–432.
Арефьевский круг… С. 17.
Мандельштам Р. Стихотворения. Томск, 1997. С. 87.
Неопубликованный автограф любезно предоставлен вдовой Р. Гудзенко Галиной Леонидовной Гудзенко (орфография и пунктуация соответствуют оригиналу):
Je me suis révéillé — d’ou vient-il ça?
Mon chagrin à toi est tout disparue
Comme au dessus du rêigne [?] des rues
Sont passé des nuages roses et glissants.
Mes pensées dégelent, tournent et mis au rôl
Sont bien transparents et sages
Comme l’ombre des balcons ramages
De la lune, qui des fenêtres overtes fait contrôl.
Je n’ai besoin de la vie plus belle
Je n’ai besoin du conte plus beau
Car un caillou nu dans ma ruelle
Est comme chez Monnet un champs des pavot.
Неопубликованные машинописные тексты любезно предоставлены вдовой
Р. Гудзенко Галиной Леонидовной Гудзенко. Помимо «Ощущения» Рембо, Гудзенко перевел «Явление», «Альбатроса» и «Разлад» Бодлера, «Осеннюю песню» Верлена, а также «Окна» и «Цветы» Малларме. Автографы не датированы. Скорее всего, переводы выполнены не раньше 1960-х годов.
Арефьевский круг… С. 18. См. также свидетельства современников в передаче на радио «Свобода»: http://www.svoboda.org/programs/OTB/1999/OBI.18.asp. Борис Рогинский пишет, что Мандельштам знал в разной степени испанский, французский и немецкий: Рогинский Б. Роальд Мандельштам (1932–1961) // История ленинградской неподцензурной литературы, 1950–1980-е годы: Сборник статей. СПб., 2000. С. 39–48. Отца поэта, американского коммуниста, посадили еще до войны, а по ее окончании сослали в Среднюю Азию. Мандельштам действительно вряд ли мог выучить английский в детстве. Можно лишь предположить, что в зрелом возрасте он стал читать по-английски. Например, из произведений де Куинси к 1950-м годам на русский была переведена только «Исповедь англичанина, употреблявшего опиум» (СПб.: Тип. Греча, 1834). Неизвестно, насколько доступно было русское издание в Публичке.
