Среди научных трудов члена Московского археологического общества Дмитрия Оттовича Шеппинга (1823–1895), этнографа, археолога и историка, особое место занимают его труды по славянскому язычеству. Особенно это касается «Мифов славянского язычества», впервые опубликованных в 1849 году еще совсем молодым 26-летним исследователем. По мнению А. Н. Пыпина, труды Шеппинга «были в числе первых проб нового мифологического исследования; они были как бы ступенью между старой этнографической школой и новыми исследованиями Буслаева и Афанасьева».[26] Однако Пыпин отмечал и «недостатки метода» Д. Шеппинга, которые не «дали им большого значения в развитии науки». С подобным категорическим выводом исследователя можно не согласиться. В последние годы именно исследования с элементами компаративистского подхода позволяют создавать такие интересные работы, как «Сравнительный словарь мифологической символики в индоевропейских языках» М. М. Маковского.
Шеппинг был компаративистом, стремящимся вывести специфику славянского мифологического сознания из сравнения славянской мифологии с другими индоевропейскими мифологиями, прежде всего балтийской. В своей работе он опирался на опыт первых исследователей славянской мифологии XVIII — начала XIX века: М. Попова, Г. Глинки, А. Кайсарова, на которых он неоднократно ссылается. Одновременно Шеппинг достаточно критично относился к исследованиям славянской мифологии, проделанным в XVIII веке, главным образом из-за того, что эпоха классицизма предполагала поиск аналогов славянским божествам в античной мифологии. Шеппинга искренно возмущало желание «насильно вдвинуть в готовые рамки греческой мифологии имена, вовсе чуждые и не соответствующие преданиям славянской старины». Тем не менее и ему самому не всегда удается преодолеть искушение ориентироваться при анализе образов славянских божеств на античные образцы. Так, говоря о домовых духах славян, он замечает: «Перейдем теперь к Пенатам и Ларам древних славян». Часто скептически настроенный по отношению к своим предшественникам, Шеппинг позволяет себе замечание, что образ славянского Купидона Дидо был выдуман «русскими мифологами прошлого столетия». Однако, стремясь к обнаружению лингвистических компаративистских параллелей между образами различных богов, сам Шеппинг делает весьма сомнительное предположение, что в Сербии бог вина, должно быть, назывался Загреем, по аналогии с греческим Дионисом Загреем, «от имени которого могло произойти и славянское название города… Загрея, или Загреба».
Шеппинг выделял три этапа в развитии славянской мифологии: эпоху духов, эпоху божеств природы и эпоху богов-кумиров, отмечая при этом, что последний период в развитии мифологических представлений еще не успел приобрести окончательные и законченные формы, так как именно на нем «христианство остановило у нас дальнейшее развитие язычества». По этой причине вера в духов и различных божеств природы «и поныне (т. е. к середине XIX века. — Е. П.) не искоренилась еще из быта простого народа… тогда как от времен чистого идолопоклонства все исчезло: и разврат вакхических пиршеств, и возмутительные кровавые жертвоприношения, и богатые храмы, и чудовищные истуканы, наконец, даже и замысловатые гадания и двусмысленные пророчества жрецов и волхвов». На исследовании Шеппинга лежит печать времени его создания. Так, исследователь крайне отрицательно относится к мифологическим воззрениям, связанным с культами плодородия, видя в них зачастую «всю низость и презренность чувственного наслаждения».
Однако переиздание подобных работ принципиально важно для понимания не только основных этапов изучения славянской мифологии, но и для постижения специфики нашего мифологического сознания, нашей культуры и исторических традиций.
Е. Е. Приказчикова
Религиозные верования человека, проистекая из особенностей его миросозерцания и понятия жизни, необходимо отражают в себе постепенное развитие его разумного самосознания и, проникая во все отрасли его семейной и гражданской жизни, являются нам краеугольным камнем не только частных обычаев и нравов домашнего быта, но и общим основным началом его исторических преданий, его народности, просвещения и развития его гражданской и политической жизни.
У нас в России куда ни заглянем: в темные ли предания старины или в волшебный мир песен и сказок; в исторические ли скрижали нашей славной родины или в ежедневный быт нашей простонародной жизни — везде встречаем более или менее явственные следы язычества — язычества, не искорененного и не изглаженного десятью веками христианства и образования. Вот что побудило меня обратить внимание на мифы древних славян, сохранившиеся до сих пор в праздниках и обрядах, суевериях и сказках, песнях и пословицах нашего народа, и исследовать внутреннюю силу этих призраков народной фантазии, охранившую их так долго от забвения времени и от света просвещения и истины.
Такая высокая сила внутреннего значения наших мифов поражает нас тем более, что никакие вещественные памятники языческого богослужения: храмы, кумиры и пр. — не устояли против всеразрушающего времени и религиозной ревности проповедников первых веков христианства и не дошли до нас. Таким образом, изучение славянской мифологии должно ограничиваться одними изустными преданиями и перечнем имен богов, сохранившихся в наших песнях, припевах и поговорках. Кроме того, до нас дошли некоторые сведения о капищах, кумирах и обрядах славян в летописях как туземных, так и иноплеменных писателей Средних веков. Но исполненные враждебного пристрастия к язычеству, они не обращали внимания на истинное значение описываемых ими предметов и только по необходимости и вскользь упоминают об этих богомерзких требах и бесовских сборищах, так что эти темные намеки наших летописцев на богов и на обряды нашего язычества скорее сами нуждаются в объяснении посредством мифологии, чем могут дать нам о ней верные сведения.
К этой бедности материалов присовокупляется в конце XVII века еще новое затруднение, происшедшее из нелепого направления тогдашних ученых Германии — заменять собственными выдумками то, что не передала им история. Это ложное направление довершилось, наконец, постыдным обманом двух золотых дел мастеров (мекленбургского городка Ней-Бранденбурга): Пелька и Шпонгольца, которые, сочинив басню об открытии древней Ретры близ села Прильвиц, продали мекленбургскому герцогу собрание металлических божеств и священных сосудов, будто происходящих от древней Ретры;[27] но вернее всего, они были вылиты и украшены выдуманными ими славянскими руническими надписями.
Естественно, что такое направление в изучении наших древностей надолго затемнило истинный путь развития религиозных верований славян и низвергло нашу мифологию в мрачный хаос имен символов и атрибутов не только сомнительного существования, но часто совершенно противоположных всем понятиям нашего язычества и всем основам нашего народного быта и миросозерцания. Все внимание было обращено только на внешние формы кумиров и их атрибуты; и мифографы, не сознавая, что кумир есть уже высшая степень развития понятия о каком-нибудь божестве, старались все фантастические образы народного суеверия превратить в объективные кумиры, когда достоверно можно сказать, что они большею частию до этой степени своего развития дойти не успели. Но если бы и можно было предположить, что они развились до этой степени, тем не менее нелепо судить о таком кумире, о котором ничего не известно.
Вот, однако же, главная цель наших самонадежных мифологов конца XVIII и начала XIX века. Так признается чистосердечно Григорий Глинка в предисловии к «Древней религии славян» (Митава, 1804). «Описывая произведение фантазии или мечтательности, я думаю, что не погрешу, если при встречающихся пустотах и недостатках в ее произведениях буду наполнять собственною, под древнюю стать, фантазиею… Я переселяюсь в пространные разнообразные области фантазии древних славян и проч.». Эта выписка показывает нам всю скудность взгляда и понятия наших мифографов, старавшихся собственным воображением заменять недостатки наших преданий. К счастию, эта жалкая страсть к педагогической классификации прекратилась с сочинениями Кайсарова и Глинки; но тем не менее останутся еще долго между нами следы данного ими направления и долго еще слепая вера в истину прильвицких древностей найдет своих защитников и поклонников между нашими учеными; даже сам знаменитый наш историограф Карамзин не в силах был оторваться от этих предубеждений.
По диалектическому развитию всякая крайность производит другую ей противоположную крайность; вот почему наши мифологи из этой слепой веры ко всем произвольным их предшественникам бросились вдруг в систему отрицания, отвергая все, чего не знали, — легкий способ, не читая и не трудившись, на двух страницах определить целую науку. Этот новый путь открыл у нас Строев (в своей «Мифологии славян российских», Москва, 1815); но, кроме Приезжего, не имел он других последователей. Однако же, Строев впервые обратил внимание на изыскание внутреннего значения наших мифов, возвысив голос против привязанности к пустым внешним формам нашего язычества.
