Таким образом, хотя Сатана и прокрался в книги Ветхого Завета и раввиническое предание немало сделало для его эволюции, однако монотеистическая тенденция, основная в расовом характере еврейства и настолько могущественная, что объединила в нем идею нации с идеей религии, не дала Сатане ни достаточно материала, ни достаточно логического (вернее, алогического) простора, чтобы вырасти ему в образ соперника Божия. Идея Ягве слишком ревнива, чтобы допустить такую подыдею, как Сатана: самостоятельно обособленное зло, достаточно могущественное, чтобы противостоять — хотя бы и с постоянными поражениями — зиждителю и вседержителю мира, Ягве — единое самостоятельное божество мира, объемлющее собою без разделения все добро и зло. Он сразу и белый бог, и черный, и мы знаем из Библии, что во втором своем качестве он ужасен, этот, по выражению поэта-еврея, «бог, топчущий, как глину, своих врагов». Он ревнив, свиреп, неумолим и часто несправедлив, что неоднократно доказывали ему талмудические мудрецы, выигрывая против него этические процессы. Кары его редко пропорциональны размерам совершенных преступлений и почти всегда несут месть чудовищную, слепую, бестолковую, поражая без разбора виноватых и невинных, людей и животных, взрослых и детей. Этот бог опутал свой народ мелкою сетью таких подробных предписаний, что вся жизнь еврейства обратилась в непрестанный страх оступиться в грех и погубить тем не только себя, но, по круговой поруке, и семью свою, и потомство, и колено, иногда весь народ. Люди, не желающие жить в религии страха, ему ненавистны: это язычники, с ними Израиль должен беспощадно воевать, истребляя мечом населения покоренных городов. Двойственный характер Ягве выражен устами Исайи: «От меня и свет, и тьма, и мир, и злоба: я Владыка, творящий все это». Таким образом, будущий Сатана заключен еще в самом Ягве, как злая часть его характера, вредная сторона его власти. Те духи зла, которых знает Ветхий Завет, повторяем, не более как его слуги, чиновники по особым дурным поручениям, род небесных биров, жандармов и палачей.
Собственно говоря, иудаизм в этом своем фазисе предпринимает ту же операцию — извлечь из божества, объемлющего в существе своем и добро, и зло, отдельное и специальное злое божество, враждебно настроенное к доброму началу, — какую египетская религия провела много раньше изобретением злого бога Сэта (Seth). Египетский Сэт, или Сутэкс, свирепое божество, известное грекам под именем Тифона, не всегда был злым разрушителем. Культ Сэта чрезвычайно древен; он поднимается до пятой династии — по крайней мере, уже в ее эпоху был в Мемфисе храм, посвященный Сэту. В наиболее цветущий период империи фараонов это божество было в величайшем почете, настолько, что государи вставляли в свой титул прозвища «любимца Сэта» или «любимца Сутэкса»… В это время Сэт пользовался теми же почестями, которые воздавались другим божествам светлой и доброй категории, в особенности в эпоху восемнадцатой и девятнадцатой династии, когда культ его достиг величайшего развития. В это время он становится едва ли не верховным божеством. В поэме Пентаура{17} фараон Рамзес II уподобляется богу Сэту в виде величайшей похвалы. На барельефах изображаются цари, получающие от Сэта символы силы, жизни и мудрости в том же самом порядке, как получали они такие же дары от Гора и других солнечных божеств. Сверх того, Сэт изображается научающим их стрельбе из лука. Центром его культа был в это время город Омбос, от которого он получил имя Нубти. По всей вероятности, он в это время был главным солнечным богом Южного Египта. Но вот в эпоху двадцать второй или двадцать пятой династии произошла резкая религиозная революция, которою Сэт был свергнут, изгнан из общества богов, его изображения подверглись изуродованию, надписи в честь его были истреблены. И, таким образом, божество доброе, Господь неба и земли, как имели обыкновение называть Сэта ранее, теперь становится божеством беспримерно злобным, олицетворением всего порочного и извращенного в мире нравственном и всего вредного в природе, — одним словом, полной противоположностью добра и врагом света. Ненависть против Сэта доходит до того, что из списков населенных местностей вычеркиваются города, ему посвященные, как тифонические, то есть предполагаемые несчастными и приносящими несчастье. В солнечном мире Сэт теперь рассматривается не только как злейший и неумолимый враг своего брата Озириса, его убийца и похититель его престола, но также как злая сила в системе двух противоположных мировых начал, так что в этом порядке всякое благо приписывается кроткому и светлому Озирису и всякий вред ставится на счет свирепого и темного Сэта. Вместо прежних лестных эпитетов Сэт теперь обзывается в заклинаниях «аспидом, вредным пресмыкающимся, которого яд сожигает, разбойником, приходящим для того, чтобы украсть свет божества», и так далее… Красный цвет,{18} посвященный Сэту, потому что в одном из превращений своих он принимал вид красного гиппопотама, объявляется проклятым, и в знак войны со злым божеством египетские жрецы закалывают на жертвенниках своих богов животных красной шерсти, словно пленников из враждебной побежденной армии. Развивается миф о мести Гора за отца своего Озириса и победе его над Сэтом. Страною Сэта объявляется жгучая пустыня — так называемый Красный пояс, обнимающий собою гористую часть Восточного Египта до берегов Красного моря, и в особенности часть пустыни, расположенная к югу Нижнего Египта, включая сюда и Синайский полуостров. Здесь вотчина и территория Сэта, и в силу этого местности эти почитаются несчастными и отверженными. Таким образом, не перестав быть солнечным богом, Сэт, возможно думать, стал представлять собою, так сказать, отрицательное солнце: сосредоточил в себе злые и губительные стороны беспощадного африканского зноя, которые логика новой развивающейся морали не позволила более приписывать абсолютному Солнце-добру, Озирису и Гору (Lanzone).
Ведь в выжженных странах древней Африки, по словам доктора Беккера, «восхода солнца всегда боятся… И на солнце смотрят как на всеобщего врага». Слова эти напоминают древние геродотовские описания атлантов, или атарантов, которые живут во внутренней Африке и проклинают солнце при его восходе, понося его позорною бранью за то, что оно посылает на них и на их страну свой жгучий зной. В настоящее время подобные атланты, или атаранты, развелись и у нас в России. Г. Ф. Сологуб в романах и стихах своих ведет яростную войну с Солнцем, как злым, враждебным человечеству богом, Змеем, именно как египтянин сражался бы с Сэтом или его преемником Сатаной. По всей вероятности, отголоски древнего представления о Сэте надо видеть в отношении кочующих цыган к их демоническому божеству, носящему имя Девель (дьявол). Это великий бог неба (Dewa, Deus). Но он скорее внушает страх, чем любовь, этим вечно живущим на воздухе, гонимым людям, так как он своим громом и молнией, снегом и дождем затрудняет их странствия, а ночные светила его мешают их темным деяниям. Поэтому они жестоко клянут его, если их постигает какое-нибудь несчастье, а в случае смерти ребенка говорят, что Девель съел его (Тейлор).
Потребность очистить идею божества от злого элемента растет в еврействе вместе с культурою и приводит иудаизм на ступень христианства, в котором Бог безусловно благ, а зло в мире является отрицательною силою, выделившеюся из его компетенции на положение бунтующего могущественного вассала. Является идея Сатаны как черного под-Бога, анти-Бога, захватившего во власть свою чувственный мир и испортившего его настолько глубоко, что для спасения человечества становится необходимою со стороны самого всемогущего Бога великая жертва: Сын Божий должен предать себя в добычу той самой смерти, которую хитрость Сатаны ввела в мир. Громадный период человеческой истории проходит в христианских понятиях под такою безусловною и невозмутимою властью Сатаны, что от нее не могут избавить человека ни вера в Бога, ни добродетельная жизнь: все ветхозаветные святители очутились по смерти в аду, вместе с лютыми грешниками. Словом, с лишком пять тысяч лет церковного счета Сатане было не о чем беспокоиться: тяжелые дни наступили для этого вассала, привыкшего быть королем, только с приближением Искупителя. И идея Сатаны к моменту этому была уже настолько могущественна в иудейском мире, что Евангелие выводит Сатану дерзнувшим на, казалось бы, по существу своему бессмысленную попытку искусить самого Искупителя, а апостол Христов изображает дьявола львом рыкающим, ищущим, кого поглотити.
Акт Искупления свершился, но мир его не ощутил или ощутил столь частично, что за Сатаною, потерявшим из ада великое множество спасенных Христом мертвых, остались неисчислимые миллионы живых в настоящем и будущем, причем последнее оставлено бессрочным. Угроза Страшного суда над человечеством, в котором будет низвергнут князь мира сего, обещает только внезапность расправы этой, которою прекратится и время. Но историческое течение веков после Искупления не явило себя в человеческих глазах практически различным от течения веков до Искупления. Последнее, таким образом, принимает в воображении верующих вид как бы счастливого перерыва между двумя долгими пытками. «Христос разбил врата адовы, проник в царство мрака, вывел населявших бездну; но вслед за тем врата снова укрепляются, мрак сгущается, и бездна вновь заселяется». И никогда на земле не было столько речи о Сатане и не боялись его столько, как в искупленном христианском человечестве, после победы Христа над вечным врагом. Напрасно апостол Павел уверял свою паству, что победа эта совершенная и окончательная и что царь смерти уничтожен смертью Христа. Зрелище настоящего было против него, и христиане, веря в решительность победы Христа над Сатаною, предпочитали, однако, относить ее, вслед за Апокалипсисом Иоанна, на конец мира. В текущей же жизни, среди разлагающейся языческой культуры, они и чувствовали Сатану, и трепетали пред ним более чем когда-либо. Отпечаток извечного зла, зримый каждому хоть сколько-нибудь философскому уму, не мог быть стерт одним прикосновением религиозной доктрины. На Сатану было взвалено так много ответственности, что убрать из мира столь деятельную и творческую силу оказалось весьма нелегко: она густо обволокла землю своими следами, и «нежный, душистый цветок учения Христова едва пробивался сквозь эти слои» (А. Граф). Не творением ли Сатаны был пестрый политеизм, который очаровывал и соблазнял души? Юпитер, Минерва, Венера, Марс и все боги Олимпа не были ли его воплощением или, по крайней мере, служителями его воли, исполнителями его планов? Жизнерадостная, роскошная культура язычества, процветание искусств, отважная философия, власть богатства и честолюбия, идеалы любви и праздности, беспредельный разврат — не его ли все это обманы, не способы ли и орудия его владычества? Римская империя — не царство ли Сатаны? О, конечно. Это Сатану обожают в храмах, это его славословят на публичных празднествах, это Сатана сидит на троне цезарей и триумфатором восходит на Капитолий.
