Имя Варвары Вардиашвили вошло в наше сознание и настроило нас на лад созвучия, привело нас в готовность следовать за ней.
Вся школа звала её «Дейда Варо». «Дейда» в переводе на русский значит — «тётя», но семантика этого слова имеет следующий смысл: «мамина сестра». Дейда Варо для каждого её ученика была маминой сестрой. Это означало, что в ней была забота о каждом, каждый мог обращаться к ней за помощью, поддержкой, защитой; каждый мог надеяться, что найдёт в ней сочувствие, сострадание. Это означало большее: Дейда Варо сама спешила помогать, сорадоваться и сочувствовать, сама бралась на защиту того, кто в этом нуждался.
В школе не принято звать учительницу тётей, но в нашей школе это было принято только в отношении к Варваре Вардиашвили, надо было лишь набраться смелости и перешагнуть барьер условностей. Я только через год осмелился обратиться к ней «Дейда Варо», и это произошло само собой, естественно, ибо она действительно стала «сестрой» моей матери, то есть, второй матерью для меня.
А теперь о первой встрече.
Мы были семиклассниками и, разумеется, не могли охватить всю полноту славы нашей учительницы. Ожидание наше было неопределённое: будет нечто необычное и обязательно прекрасное. Но что?
И то, что произошло, превзошло наше ожидание необычности.
Конечно, мы воспринимали нашу учительницу на фоне того опыта, который сложился у нас в общении с другими учителями. Кого-то из нас они сделали агрессивными и недоверчивыми, провоцировали на грубость, на конфликты. В ком-то зародили страх, апатию, неуверенность в себе. Кто-то стал злостным правонарушителем и непослушным. Некоторые стали нигилистами, другие — молчаливыми и послушными. Так «мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь».
Учителя входили на урок со строгим лицом и сразу выясняли выполнение домашних заданий; потом проводили строгий опрос и ставили отметки; потом пересказывали очередной параграф из учебника или упражняли в решении разных задач и примеров. Далее напоминали, что скоро будут контрольные работы. В конце задавали завтрашнюю порцию домашних заданий и удалялись. Каждый из нас наизусть знал, с чего начнёт и чем кончит урок тот или иной учитель. По логике вещей, они старались для нас, но мы принимали всё это как принуждение.
А новая наша учительница вошла с доброй, приветливой улыбкой, поздоровалась бархатистым голосом, сказала нам «спасибо», взглянула всем в глаза. Это уже было необычно. А потом — вдруг — спросила:
— Ребята, вы любите стихи?
Нам никто не прививал любовь к стихам; прежний учитель требовал от нас выучить наизусть заданное стихотворение и отбарабанить его на уроке. Никогда не задавал он вопроса, нравятся ли нам эти стихи.
Но на вопрос новой учительницы мы ответили — «да», ещё не зная, что за этим последует.
— Прекрасно, — сказала она, — давайте тогда почитаю вам стихи…
Она держала в руках сборник стихов. Книга была потрёпанная.
— Стихи я посвящаю каждому из вас… Читаю стихи для тебя, Гоги! Думаю, они тебе понравятся…
Она назвала имя ученика; откуда она его знает? Гоги, этот нигилист, от неожиданности растерялся.
Прочла она стихи удивительно искусно, стихи из высокой поэзии. Мы оказались под впечатлением.
Она выдержала паузу.
— Гоги, ну как стихи?
— Очень хорошие… — произнёс зачарованный Гоги.
Гоги воспитывался без родителей.
Ему никогда ни один учитель не посвящал ничего.
И другим тоже никогда не доводилось получить такой подарок от какого-либо учителя.
— Вам тоже понравились стихи? — спросила она нас.
— Да… — тихо и искренне прошептал весь класс.
— И моё чтение понравилось?
— Да… — опять прошептали мы.
— Тогда поаплодируйте мне, пожалуйста…
Мы поаплодировали.
— Спасибо, — сказала она, — а теперь посвятим стихи… — она окинула взглядом всех и остановила его на Гураме, — тебе, Гурам…
Седьмым или восьмым она назвала меня.
Сердце моё забилось звучно и быстрее от осознания своей значимости.
— Думаю, у тебя особая любовь к стихам, Шалва…
Её голос, мелодичность чтения, сами стихи вливались в мою душу как яркий свет, несущий какое-то странное, радостное, до сих пор не испытанное мною чувство; мне хотелось плакать… Она ведь читает стихи для меня, посвящает их мне!
Потом она спрашивает:
— Ну, как, Шалико… — она назвала меня ласкательным именем, — примешь мой подарок?
— Да… — произнёс я шёпотом и, наверное, подбежал бы к ней, обнял бы её. Но этого я не сделал, а, сидя за партой, стал украдкой смахивать слёзы.
Что я пережил тогда? Какое это было необыкновенное ощущение? Тогда я этого не знал, но теперь могу сказать: я почувствовал, что она меня любит, она признаёт меня, она моя, у меня есть Учитель…
Как она нас любила?
Любила вот какими способами: на уроках языка мы превращались в лингвистов — исследовали, определяли, опровергали, устанавливали, открывали. Это происходило так, как на научном симпозиуме или в научных лабораториях. Или же, как будто собрались случайно или преднамеренно люди смежных специальностей и задели в разговоре какой-либо вопрос, в обсуждении которого мысль каждого имеет исключительное значение для понимания проблемы. Мы приучались делать это спокойно, с уважением друг к другу.
Время от времени она спрашивала:
— Не пора ли проверить, каким специалистом стал каждый из вас?
Это для неё были плановые контрольные работы, а для каждого из нас — проба собственных способностей и знаний. Она никогда не пугала нас последствиями таких работ, а возможность успеха перед нами никогда не закрывалась. Она — наша учительница — зарождала в каждом из нас устремлённость и торжественность.
Так я стал получать от неё первые пятёрки. Первые пятёрки получали и другие мои одноклассники.
На уроках литературы она любила нас тоже необычно. Уроки принимали вид художественного чтения. Читала сама, и мы слушали с упоением. Потом открыла среди нас нескольких чтецов, и они приходили с книгами разных авторов и читали.
Мы поневоле становились чтецами, литературными «критиками». Она не принимала слово «критика», когда надо обязательно искать недостатки и гордо на них указывать. Наша критика была, скорее всего, развитие и совершенствование наших литературных вкусов и интересов, путь поиска собственных оценок и мировоззрения. Она радовалась, когда видела в наших руках книги классиков литературы, книги утончённых поэтов. Внимательно выслушивала наши отзывы о них. Были случаи, когда обращалась к кому-либо из нас:
— Ты не мог бы дать мне эту книгу почитать на пару дней?
И когда с этой просьбой однажды обратилась и ко мне, я был очень горд и рад. А спустя пару дней, вернув книгу, сказала:
— У тебя хороший вкус, раз такие книги читаешь… Спасибо, я получила удовольствие…
Что ещё было нужно для того, чтобы я пристрастился к чтению? Я жадно искал книги. У меня ведь «хороший вкус», потому выбирал их. И она всегда замечала, что я читаю на этот раз, вела со мной непринуждённый разговор о книге, делилась своими впечатлениями.
«Я», «со мной»…
Я принял её и думал, что она только моя Учительница. Но потом, спустя годы, убедился: каждый из её бывших учеников тоже считал, что она была только его Учителем.
Мы смотрим на тихо плачущую учительницу
Самым лучшим чтецом в классе был Сандрик Ахметели. Он был сыном известного режиссёра Александра Ахметели, репрессированного в тридцатых годах. Мать, актриса, тоже была репрессирована. Наша учительница, разумеется, знала об этом и, полагаю, проявляла особую забот по отношению к нему.
Сандрик заявил на уроке:
— Я нашёл прекрасные стихи в отцовской библиотеке. Хотите, прочитаю?
— А вы хотите, ребята, послушать стихи? — обратилась она к нам.
Хотели, конечно.
Мы приготовились слушать.
Сандрик занял место перед доской, открыл книгу и начал читать. Когда он читал что-то литературное, он забывал обо всём, читал вдохновенно, с переживаниями.
На этот раз было тоже так.
Читает стихи — одно, второе, третье…
Мы не аплодируем, слушаем.
И вдруг видим: стоит наша учительница у окна, спиною к нам, держит в руке свой кружевной шёлковый носовой платок и вытирает слёзы.
Сандрик читает, а она плачет.
Сандрик поглощён стихами, не видит, что с учительницей происходит.
А мы слушаем стихи и смотрим на тихо плачущую учительницу.
Сандрик очнулся, когда услышал колокольный звонок об окончании урока.
Учительница с покрасневшими глазами подошла к Сандрику, поцеловала его в лоб и сказала:
— Дай мне, пожалуйста, этот сборник…
Позже мы узнали, что читал нам Сандрик стихи запрещённого автора, убитого в 30-ые годы, — Тициана Табидзе.
