было переведено на шведский и французский языки до появления второго издания и на английский — в 1969 году). Именно вторая редакция «Калевалы» признана одним из великих мировых эпосов и переведена на тридцать три языка, причем на многие языки она переводилась несколько раз. Так, например, на немецкий имеется шесть переводов, на английский, французский, итальянский, шведский, венгерский, эстонский она переводилась по три раза; на русский, литовский, японский — по два раза. Переводы стареют, оригинал — нет.
«Калевала» и «Кантелетар» закладывали основу для финского литературного языка, они оживили закостенелый книжный язык восточно-финскими и карельскими диалектами. Чтобы язык стал средством коммуникации и информации всех отраслей жизни общества, нужны были культурные термины, которых еще не существовало. Лённрот создал сотни новых слов, используя возможности родного языка, не прибегая к заимствованиям. Термины, введенные Лённротом, теперь кажутся исконными, как будто они родились вместе с языком. Последний свой большой труд, финско-шведский словарь, насчитывающий более 200 тысяч слов, Лённрот завершил уже в конце жизни. Отслужив десять лет в качестве профессора финского языка и литературы в Хельсинкском университете, он вышел в отставку, но продолжал трудиться в родном Самматти. Будучи по натуре просветителем, Лённрот писал книги для народа по вопросам обучения и воспитания детей, гигиены и первой медицинской помощи, и другим отраслям знаний, необходимых в повседневной жизни. Не найдется, наверно, такой области культуры, в которой он не оставил бы ощутимого следа. Так, например, его труд «Флора Финляндии» не потерял научного значения до сих пор. Лённрот был избран членом многих зарубежных научных обществ и академий, в 1876 году — почетным членом Российской Академии наук.
Несколько замечаний, относящихся к данному изданию. Поскольку в первой половине XIX века главенствующая роль в Финляндии принадлежала еще шведскому языку, большая часть опубликованных в книге материалов написана Лённротом по-шведски (письма, отчеты, очерки в шведоязычных газетах). Эти тексты для финского издания перевел Ялмари Хахли. Часть путевых заметок и писем Лённрот написал по-фински или по-карельски, не разграничивая два близких языка. Эти места помечены особо. Так как понятие «карельская национальность» в то время еще не утвердилось, Лённрот, как и другие собиратели и путешественники того времени, карел иногда называет финнами (из-за близости языка и традиционной культуры), иногда русскими — когда речь идет о восточных карелах.
Сокращения при переводе сделаны главным образом за счет наблюдений Лённрота над особенностями финских и карельских диалектов и второстепенных описаний, не представляющих интереса для современного массового читателя. Специалисты всегда имеют возможность обратиться к первоисточнику. Купюры отмечены многоточиями в квадратных скобках. Топонимические названия даны так, как в оригинале, поскольку это соответствует исконной народной топонимике. В конце книги помещен список населенных пунктов с их современными официальными названиями, составленный Р. П. Ремшуевой.
У. Конкка
Первое путешествие 1828 г.
ПУТНИК, ИЛИ ВОСПОМИНАНИЯ О ПЕШЕМ ПУТЕШЕСТВИИ ПО ХЯМЕ, САВО И КАРЕЛИИ [4]
Лённрот отправился из Самматти 29 апреля. Путь его в Нурмес пролегал через Хяменлинна, Хейнола, Миккели, Керимяки, Сортавала, Иломантси, Пиелисъярви. В Весилахден Лаукко Лённрот вернулся через Куопио, Рауталампи и Лаукка 4 сентября.
После того, как мы расстались, я две недели провел в размышлениях, оставаясь в кругу родственников, и наконец-то прибыл сюда. Ты и сам, наверное, знаешь, с какой робостью мы отправляемся из дому в дальний путь. И когда в конце концов удается рассеять беспричинную озабоченность родителей, всегда находятся еще тетушки, крестные и прочие, которых, наверное, замучила бы совесть, если бы они с миром отпустили меня в дорогу. Одни из них боятся, что я утону, и, призывая к осторожности, рассказывают мне допотопные истории о всевозможных утопленниках. Другие припоминают сон, увиденный незадолго до этого, и непременно связывают его со мною. То меня якобы грабят, то я иду к верной погибели, то брошен на съедение волкам и медведям. А под конец приводятся десятки примеров о ком-то, отправившемся на восток, или о другом, уехавшем на запад, и еще о многих и многих, которые разъехались в разные концы света и которых к безмерной горести и печали родственников уже никогда после этого не видели в родных краях. [...]
23 мая я пешком направился в Миккели. Хофрен сопровождал меня до Иструала, первой деревни этого прихода. Мы пришли на подворье, хозяин которого был известен своим умением исцелять больных заклинаниями. Надеясь уговорить его поделиться со мною своими премудростями, я решил остаться здесь на ночь. Однако старик либо не захотел ничего выкладывать, либо не знал ничего, кроме отрывка руны о рождении змеи, который только и удалось записать от него. Старик утверждал, что его способы лечения, предсказания и прочая премудрость основываются на ночных видениях, в которые он, судя по всему, свято верил, но сетовал, что видения к нему являются не каждую ночь, иногда их приходится довольно долго ждать. Заклинаниям, не раз подводившим его, он доверял меньше, кроме заговора от укуса змеи, который я имел честь получить и на который, по словам старика, вполне можно было положиться. [...]
Следует упомянуть еще о Хирвенсалми, где я недавно побывал. По слухам, эти земли раньше были удельным имением графа Брахе [5]. Предание гласит, что граф хотел построить здесь крепость для зашиты края от врагов. Одна из горок, вернее возвышенность, находящаяся примерно в четверти мили [6] от церкви, так и называется Торниала [7], на ней должна была быть возведена вышеупомянутая крепость, фундамент которой был заложен ранее.
Полуостров, на котором стоит церковь и ряд деревень, омывается водами озера Пуулавеси. Говорят, раньше оно называлось Пуолавеси [8], в память о поляках, которые, по преданию, преследовали лопарей до этого озера, преградившего им путь.
24 [мая] под вечер я пришел в дом священника в Миккели, где пробст Бруноу тепло принял меня. Здесь я провел троицу, и мне удалось увидеть крестьянскую свадебную чету в подвенечном весьма скромном наряде. Жители Миккели, между прочим, считают себя несколько культурней своих соседей, крестьян других приходов, но культура их весьма сомнительного свойства. Человек, сколько-нибудь патриотически настроенный, с удивлением и огорчением обнаруживает, что культура финского простонародья почти повсеместно развивается не в лучшем направлении. На смену скромности в обращении и в поведении приходит непозволительная вольность, вернее, наглость и непристойность. Исчезает радушное гостеприимство, его сменяет высокомерное обхождение с гостями. Невинные игры вытесняются картами, раздоры в семьях доходят до суда, появляется бахвальство одеждой, которое не к лицу простолюдину и делает его смешным. Поскольку Миккели стоит на перекрестке дорог, летом здесь можно
