Зато в прибрежных дюнах от Хелдера до Гааги охота на птиц велась безо всяких ограничений, что объясняет постоянное изображение пернатой дичи в натюрмортах художников того времени. Дюны, равно как и фризские островки и болотистые края Северной Голландии, представляли собой промежуточную остановку для перелетных птиц — цапель, бекасов, диких гусей и уток. Лейденские студенты устраивали зимой охотничьи походы. В другое время года не было недостатка в дроздах, куропатках и жаворонках. Вдоль озер и каналов Фрисландии гнездились стаи чибисов, ставшие одним из символов провинции.
Еще больше, чем охоту, голландцы любили рыбалку. Озера, реки и даже каналы буквально кишели рыбой. В прудах приморских провинций в обилии водились щуки, окуни, карпы и щиповки. Время от времени по рекам поднимался лосось; миграция угрей проходила через весь край.
В хорошее время года национальным спортом становилась прогулка. По воскресеньям и праздникам горожане высыпали на дорожки, тропинки и набережные каналов, спеша насладиться деревенским пейзажем или полюбоваться на морские волны. Всю Голландию, все классы, охватывала жажда зелени и свежего воздуха «так, что куда ни пойди, — пишет Париваль, — везде встретишь столько же людей, сколько в других местах бывает разве только на торжественных церемониях».{119}
Кто-то шел пешком. Большинство же предпочитало повозки, прозванные «игровыми», — что-то похожее на деревянную шайку устанавливалось на колеса и пускалось во весь опор по рытвинам и горбатым доскам мостов с грохотом и скрипом, заглушавшим голоса. Иностранцы плохо переносили неудобства этого вида передвижения; голландцы же сызмальства привыкли к ним, катаясь в своих детских «игровых повозках», запряженных козой или собакой. Неженкам более была по вкусу лодка. Они поднимались под парусом вверх по Амстелу, Вегту или Рейну, ходили из озер в каналы. Когда никуда не спешишь, лучше воспринимаешь красоту проплывающих мимо пейзажей и больше чувствуешь радость общения с приятной компанией. «К 1640 году, — рассказывает Сорбьер, — благородные дамы изобрели новое развлечение — прокатиться на судне из Гааги в Делфт или Лейден, переодевшись в мещанок и смешавшись с простонародьем, чтобы подслушать разговоры черни о власть предержащих. Поездка к тому же носила необычный характер приключения, поскольку проказницы ни разу не возвращались, не подцепив кавалера, чьи надежды на роман с легкодоступными дамами рассеивались по прибытии при виде карет, которые поджидали дам на пристани».{120}
Весной лейденская молодежь отправлялась в лес Зевенхёйзен за двадцать километров от города, где предавалась невинному удовольствию — разорять гнезда цапель; летом она предпочитала дюны Катанка, пробуя морепродукты в местных кабачках. Схевининген и его пляж привлекал жителей Гааги, с которой его соединяла отличная прямая и тенистая дорога всего в один лье. Менее выгодно расположенным амстердамцам приходилось преодолевать добрых два десятка километров к востоку или западу, чтобы добраться до радующей глаз зелени.
Прогулка начиналась рано утром. Завтракали частенько в придорожном трактире — сметана, вишни, клубника, пеклеванный хлеб, масло, сыр и печенье, залитые вином. Затем снова пускались в путь. Собирали цветы на лугах, играли, пели хором. В полдень устраивали пикник на природе, захватив с собой ящик с провизией, или делали вторую остановку в таверне. Находясь на берегу реки, непременно заказывали рыбу. Вечером, по возвращении, перед тем как разойтись, компания пировала еще. Перо Париваля становится удивительно нежным, когда он идиллически и пространно описывает эти «невинные удовольствия»: «Все прогулки заканчиваются в кабачках, которые поэтому встречаются на каждом шагу… Повсюду устроены зеленые беседки, куда не проникают лучи солнца; иногда попадаются деревья, остриженные с поразительным искусством, которые дарят прохладу или просто радуют глаз… Здесь скрываются машины, одни — чтобы подвешивать людей в воздухе, другие — чтобы вращать их, и третьи — чтобы управлять куклами наподобие марионеток… Слышен приглушенный рокот множества голосов, звучащих одновременно, как это бывает в присутственных местах, поскольку кабачки всегда полны людей. Эти удовольствия обходятся недорого, и их себе позволяют все, вплоть до самого бедного мастерового сословия…»{121}
Впрочем, случалось, что такие вечеринки заканчивались опасными играми. В некоторые праздники компании молодежи в двенадцать — пятнадцать человек с невероятным гвалтом направлялись в своих повозках в местный кабак. Орали от восторга, ели блины и накачивались можжевеловкой. Внезапно кто-нибудь из этих сорванцов выхватывал нож и, подбросив, с размаха втыкал в потолок. Другие кидались к нему, стремясь вытащить нож. Первый «игрок» не давал им это сделать. Из карманов вылетали другие ножи, начиналась свалка. Кровь заливала исполосованные лица. Единственным правилом этой игры было не резать по глазам. Когда зрители насыщались этим увлекательным зрелищем, они кричали: «Довольно! Довольно!» и назначали победителем показавшего наилучшую технику боя.
Зимним видом спорта было катание на коньках, столь часто изображаемое художниками. В это время года дела обычно шли медленнее, и у каждого оставалось больше свободного времени. В те дни и недели, когда озера и каналы стояли скованные льдом, никто не расставался с коньками. Молодежь и старики, мужчины и женщины, проповедники, бургомистры, принцы — буквально все жили на льду. Таким образом, в спортивном увлечении ежегодно устанавливалось народное единство на один сезон. Все предавались азарту борьбы, восхищались рекордами. Были и свои знаменитые чемпионы — Корнелий Цветок, Юдит Иоханнес, Мария Шолтус… Скользя на деревянных коньках с металлическим лезвием, загнутым у носа, в два раза длиннее ступни, люди катались либо в одиночку, заложив руки за спину, чуть наклонившись вперед, либо парами, сцепив крендельком руки, либо гуськом, положив руки на бедра впереди-скользящего, когда вся длинная цепочка тел на большой скорости, как одно целое, наклоняется то влево, то вправо. Ни шуб, ни меховых плащей. Все катались в обычной домашней одежде, под которой скрывались шерстяные поддевки. Зрелище от этого только выигрывало в колорите. В толпе катающихся раздавался перезвон колокольцев празднично убранных лошадей (головная даже была украшена плюмажем), которые тащили расписные деревянные сани. В креслах на полозьях везли малышей и стариков. Мальчишки скользили в санках, отталкиваясь палками; другие упражнялись, толкая перед собой стул. У края катка трактирщики разбивали палатки и зажигали огни. Здесь можно было пропустить стаканчик, погреть руки на огне и вновь вернуться на лед.
Ловкость нидерландцев в этом виде спорта доходила до того, что крестьяне, встав на коньки, бесстрашно перевозили корзины с яйцами. Частые несчастные случаи, жертвами которых по большей части становились дети, ничуть не охлаждали их пыл. Некоторые «фигуристы» отваживались и глубокой ночью летать на своих коньках по неосвещенным каналам. Благоразумные крестьяне катались, положив на плечо длинную пешню, чтобы та удержала их, если они ненароком провалятся в прорубь. При хорошем льде от Амстердама до Лейдена можно было домчаться на коньках за час с четвертью. Один девятнадцатилетний крестьянин хвастал, что делал 6 лье в час. Однажды почтенный отец семейства, спеша к своему заболевшему ребенку, за день одолел 40 лье. Проводились и состязания конькобежцев, самое значительное из которых — знаменитое «Кольцо одиннадцати городов» — в лучшие годы могло охватывать более двухсот километров. Так, в субботу 19 декабря 1676 года полдюжины конькобежцев покинули Зандам в четыре утра, пронеслись по каналам через Амстердам, Наарден и Мёйден и по замерзшему заливу Зёйдер-Зе направились к Моникендаму, Медемблику, а затем к Алкмару, откуда вернулись в Зандам в половине девятого вечера, совершив только одну остановку после полудня. В Гааге молодые дворяне организовывали гонки на санях по прилегающим к дворцу каналам. Иногда гонки проходили ночью при свете факелов и заканчивались балом.
В День святого Мартина в Амстердаме устраивали лодочные гонки по Амстелу. От четырехсот до пятисот шлюпок под парусом или на веслах соревновались в быстроте перед абсолютно бесстрастной огромной толпой, собравшейся на берегах.
Дух соперничества в таких состязаниях преобладал над желанием получить выигрыш. Побежденный оплачивал выпивку и был в расчете. Нидерландцы любили такие развлечения, при которых укреплялось тело и демонстрировались ловкость, сила и стойкость.{122}
Зимой на льду, летом на песчаных пляжах горожане и крестьяне «катали колеса» — соревновались, кто отправит дальше других некое подобие колеса легким движением кисти. Помимо этого существовало более пятнадцати вариаций игры в мяч. Наиболее популярной был kaatsen — «долгая лапта». Игра проходила на деревянной или булыжной дорожке, разделенной цветными полосами на несколько полей, на которых размещались две команды. Руководствуясь нехитрыми правилами, игроки перебрасывались мячом из очень прочной кожи. Популярность этой игры в течение века возросла настолько, что многие трактирщики пристраивали к своим заведениям крытые дорожки для долгой лапты, рядом с традиционными кегельбанами.
