Все же благодаря случаю я в том же году встретилась с Гитлером еще раз — в необычной ситуации. По моим записям на календаре, это произошло 8 декабря 1932 года. Я была на концерте и возвращалась домой по Вильгельмштрассе. Тут я услышала выкрики продавцов газет: «Грегор Штрассер[202] покидает Гитлера!», «Конец НСДАП!», «Звезда Гитлера закатилась!». Я набрала газет и села в холле гостиницы «Кайзерхоф», чтобы прочесть сенсационные сообщения. То, что писалось в газетах, было для Гитлера крайне унизительно. Только теперь я поняла, что мне рассказывал в поезде Геббельс — об интригах и борьбе за власть в партии. Как могло все так быстро и кардинально измениться? Еще месяц назад в Мюнхене я видела Гитлера, уверенного в победе, а теперь я узнаю о крушении его надежд.
От этих мыслей меня оторвал мужской голос:
— Что это вы здесь делаете?
Я подняла глаза. Передо мной стоял долговязый Брюкнер.
— Верно ли то, о чем пишут газеты?
Сделав пренебрежительное движение рукой, он ответил:
— Кампания в прессе, не более того. — И тут же размашистыми шагами направился к лестнице.
Я была ошеломлена и чувствовала, что происходит что-то необычное. Потом снова углубилась в чтение. Я понятия не имела ни о Грегоре Штрассере, ни о генерале Шлейхере, вообще не помню, чтобы слышала эти имена.
Теперь я видела их напечатанными крупными буквами на первых полосах. Видимо, Штрассер был соратником Гитлера, изменившим ему и заключившим договор с его противниками.
Передо мной вновь возник Брюкнер.
— Хорошо, что вы еще не ушли. Пройдемте, пожалуйста, со мной, фюрер хочет видеть вас.
Кровь ударила мне в голову. В этой критической ситуации мне не хотелось видеть Гитлера — я заколебалась, но потом с бьющимся сердцем все же последовала за Брюкнером. Мы поднялись по широкой, устланной ковром лестнице на бельэтаж, там прошли по коридору, повернули за угол, и я оказалась в салоне Гитлера. Брюкнер оставил нас одних.
Я все еще не понимала, почему Гитлер в такой драматической ситуации попросил меня прийти. Он подал мне руку и затем стал нервно ходить по комнате. Лицо у него было блеклое, волосы свисали на лоб, покрытый каплями пота. Затем его как прорвало:
— Эти предатели — эти трусы — и это незадолго до окончательной победы — это дурачье — тринадцать лет мы боролись, вкалывали и отдавали все — пережили тяжелейшие кризисы, и вот у самой цели — предательство!
На меня он ни разу не посмотрел. Снова забегал из угла в угол, остановился, схватился за голову и, как бы разговаривая с самим собой, простонал:
— Если партия развалится, я должен покончить с собой.
После короткой паузы Гитлер взволнованно продолжил:
— Но пока рядом есть такие люди, как Гесс и Геринг, мне нельзя этого делать — я не могу оставить их в беде, как не могу покинуть и многих других верных товарищей по партии. Мы продолжим борьбу, даже если нам снова придется начинать с нуля.
Гитлер с трудом дышал, стискивая кулаки. Теперь я поняла, почему он пригласил меня. Ему нужен был близкий человек, которому он мог довериться. Он разразился бесконечным монологом о своей партии и понемногу стал успокаиваться. Потом он впервые взглянул на меня, взял мою руку и сказал:
— Благодарю вас, что пришли.
Я не могла говорить — была слишком взволнована. Так и не произнеся ни слова, я вышла из комнаты.
По сообщениям в прессе можно было заключить, что в партии Гитлера продолжалась борьба за власть. Геббельс в качестве гауляйтера Берлина умножил свои усилия. Удивительно, как силен физически был этот человек небольшого роста. Одна яркая речь сменяла другую. Мне он не нравился, но справедливости ради должна признать, что личного мужества ему было не занимать. Когда он выступал с речью в Берлине, в Веддинге, перед рабочими-коммунистами, в него бросали пивные кружки. Он не покидал трибуну, даже когда получал ранение, ему почти всегда удавалось овладеть настроенной против него толпой и убедить ее перейти на свою сторону. Для Гитлера в Берлине он был незаменим.
Тем непонятней то, что человек, которому на завершающей стадии борьбы за власть приходилось напрягать все силы, бросился в безнадежное предприятие — любой ценой завоевать меня.
Уже через несколько дней после того, как мне довелось видеть Гитлера в отчаянии, раздался звонок Геббельса. То, о чем я догадывалась, теперь подтвердилось. Не проходило ни дня, чтобы он не напомнил о себе, иногда даже несколько раз в день, все настойчивее добиваясь встречи. Однажды во второй половине дня Геббельс оказался перед дверью моего дома.
— Извините, я только на минутку, — сказал он извиняющимся тоном, — у меня были дела поблизости.
Это было очень неприятно, но я не решилась ответить отказом. Предложила чаю — он отказался:
— Не беспокойтесь, у меня мало времени, мне сегодня вечером нужно еще успеть на собрание.
— Что привело вас ко мне, доктор?
— Я озабочен некоторыми обстоятельствами, и мне хотелось бы посоветоваться с вами.
— Не думаю, что я подходящий человек.
Геббельс игнорировал мое замечание и начал, внешне как будто бы не задетый моими словами, рассказывать о своих проблемах, прежде всего о политической деятельности. Манера, в какой он говорил об этом, показалась мне заносчивой и надменной.
Так, в частности, он заявил: «В рейхстаге я кукловод за ширмой, держащий в руках нити и заставляющий плясать всех этих марионеток».
Это прозвучало настолько цинично, что он показался мне в тот момент воплощением самого Мефистофеля. Я могла себе представить, что, если бы того потребовали обстоятельства, он стал бы так же рьяно служить Сталину. Это был опасный человек.
Хотя я попросила Геббельса больше не приходить, в его поведении ничего не изменилось. У него явно не укладывалось в голове, что женщина может отвергать его ухаживания. В конце концов, дело дошло до неприятного разговора. Я отказалась принять его. Когда же он пообещал, что придет в последний раз, я, к сожалению, согласилась — в надежде наконец избавиться от надоедливого ухажера. И действительно, Геббельс вел себя как влюбленный старшеклассник. С блестящими глазами рассказал, как уже в 1926 году, то есть шесть лет назад, стоял перед Дворцом киностудии УФА, чтобы наконец-то увидеть меня вблизи.
Если прежде я полагала, что он влюблен в меня только как в актрису, теперь же пришлось убедиться в обратном. Пока он демонстрировал мне свое обожание, взгляд его упал на раскрытую книгу — это был «Заратустра» Ницше. Он взял ее в руки, полистал и спросил, не поклонница ли я Ницше, на что я ответила утвердительно.
— Особенно я люблю его слог, — сказала я, — и больше всего лирику. Вы знаете его стихотворения?
Он кивнул и углубился в книгу. Потом, словно актер, неожиданно начал декламировать. Я была рада, что он отвлекся. Но Геббельс отложил книгу в сторону, подошел ко мне и посмотрел так, будто хотел загипнотизировать.
— Признайтесь, — проговорил он, — вы влюблены в фюрера.
— Что за чепуха! — воскликнула я. — Гитлер — феномен, которым я могу восхищаться, но не любить.
Тут Геббельс потерял самообладание:
— Вы должны стать моей: без вас моя жизнь — сплошная мука!
Сущее безумие. В полной растерянности я смотрела на стоящего на коленях всхлипывающего Геббельса. Когда же он обнял меня, чаша моего терпения переполнилась. Я отступила назад и попросила покинуть квартиру. Геббельс побледнел. Поскольку он не спешил уйти, я воскликнула:
— Что вы за человек! У вас такая чудесная жена, очаровательный ребенок! Ваше поведение просто возмутительно.
— Я люблю жену и ребенка, разве это непонятно? — сказал Геббельс. — Но я люблю и вас, и я принес бы ради вас любую мыслимую жертву.
— Идите, доктор, — настаивала я, — идите, вы с ума сошли!
Я открыла дверь и вызвала лифт. Он вышел с опущенной головой, даже не подняв на меня глаз.
Этого унижения будущий министр пропаганды не простил мне никогда.
У меня было одно-единственное желание — как можно быстрее покинуть Берлин. Мне не хотелось, еще одной встречи с доктором Геббельсом, и не только с ним, но и с Гитлером. До рождественских праздников оставалось несколько дней. Родители хотели провести сочельник вместе со мной, и потому я решила остаться в Берлине. К тому же нужно было закончить серию статей для Манфреда Георге. После возвращения из Гренландии Манфред уговорил меня записать впечатлениях от съемок. Целиком книга «Борьба в снегах и льдах» появилась в начале 1933 года в лейпцигском издательстве «Гессе унд Беккер».
Однажды, возвратившись из магазина домой, я увидела перед дверью букет цветов. На приложенной карточке было написано: «Ду-Ду, я снова тут и остановился в гостинице „Эден“». В Берлин после трехлетнего отсутствия приехал Йозеф фон Штернберг. На следующий день мы увиделись, он почти не изменился. Штернберг рассказал, что Эрих Поммер пригласил его снимать фильм.
