Но перебегать к немцам Андреев не спешил и, уйдя на фронт со своей портативной пишущей машинкой, благополучно служил штабным писарем на Ленинградском фронте, стуча приказы, и даже не был ранен или контужен. У меня есть военная фотография Даниила Леонидовича в солдатской форме, он на ней тощий, как высушенная амазонскими индейцами человеческая голова. В землянках и окопах Андреев по ночам, как всегда, много курил и в тишине думал о своем, разрабатывая свои мистические системы и вырабатывая свой проиндийский “птичий” псевдоязык. Вообще словесно Андреев был очень развит и литературен – и наследственно, и от постоянного книгопоедания. Но образного и ассоциативного настроя, как его отец, не имел. Он был идеальный работник для периодической печати, только вот печати подходящей для него не было. Наверное, Андреев, как я предполагаю, был последним искренним – не для позы и желания продать себя в проститутной советской псевдолитературе – носителем народнического мировоззрения. Постсимволист Блок, самая яркая и быстро сгоревшая звезда русской провиденциальной и мистически озаренной литературы, как прозаик и гражданин России был сугубо народнической личностью – заседал в следственной комиссии над царскими сановниками в Петропавловской крепости, потом сотрудничал с Горьким, потом написал свои позорные бандитские частушки – “Двенадцать”, произведение кощунственное и антихристианское.
В революцию народническая либеральная интеллигенция оказалась совершенно не у дел, и ее регулярно пинали и белые, и красные: белые – за левизну, красные – за неприятие ими всеми насильственных методов большевизма. Самое смешное и паскудно неприятное состояло в том, что оставшаяся на территории России народническая интеллигенция всячески сознательно закрывала глаза на зверства большевиков и упорно их идеализировала.
Это закрывание глаз на мерзости большевизма было профессиональным и стало национальным массовым психическим заболеванием. Только две социальные группы закоренелых многовековых диссидентов, никогда не любивших ни царскую Москву, ни императорский Петербург, в гражданской войне воевали за свое свободное дело – казаки и старообрядцы. Для них, людей без особых иллюзий, ленинское хамодержавие было еще одним витком исконного московского и петербургского ига. К прятавшимся в нашем дачном схроне настоящим врагам советской власти, прошедшим гражданскую в рядах белой армии, Андреев был в общем-то равнодушен. Он не особенно сочувствовал белым, и будь большевики существенно либеральнее, он не имел бы к ним существенных претензий. Конечно, он тосковал по свободной либеральной прессе, в которой мог свободно печататься и как поэт, и как публицист. Вся проза Андреева насквозь политически публицистична. Он изначально антипод атеистического материалистического советизма.
Воспитывался Андреев в семье либерального прокадетского доктора Доброва и впитал в себя все прокадетские розовые бредни людей этого круга. Другой брат Даниила, Вадим, тоже воспитывался в либеральной семье профессора Рейснера, дочь которого стала, наряду с мадам Коллонтай, известной красной проституткой, комиссарившей в кожанке, с маузером на боку, на волжских и камских речных флотилиях. Как-то странно, что молодые женщины, воспитанные в приличных семьях, связались с уголовной шпаной и стали слабыми на передок комиссаршами. Большевизм изначально был сугубо бандитским сообществом, где убийцы и отребье всех народов, населявших погибшую от их рук Россию, безжалостно и беспрепятственно вершили свои кровавые тризны и собачьи свадьбы. Я часто почитываю мемуары Милюкова и удивляюсь их общей политической наивности – эти господа думали, что старая Россия была европейской страной, и не учитывали того, что половина ее населения всегда были ворами, душегубами, ночными татями и разбойниками. И этих разбойников власть держала на цепи, как хищных зверей. Отпусти жесткий ошейник с шипами – и эта стая зверья тут же начинает всех бить, душить, жечь и грабить. Само русское простонародье в тех губерниях, где было когда-то крепостное право, не способно управлять своими территориями и ждет, когда придет западная элита и снова организует здесь государство. Тогда, под защитой этих новых правителей без примеси угро-финской крови, снова постепенно восстановится порядок и даже появятся условия для возникновения науки и культуры. Суть большевистской революции – в уничтожении очень тонкой европеизированной прослойки, делавшей Россию только отчасти похожей на страну Северной или Восточной Европы. В той же Польше или Чехии население монолитно в своей славянности, а в России на одного белого европеидного великоросса приходилось двое-трое угро-финнов, тюркских и сибирских инородцев.
Удивительная быстротечная и почти молниеносная гибель России в значительной степени обсуловлена варварским составом ее населения. По своим взглядам Даниил Андреев тоже антизападник. Он обуславливает это тем, что один из его предков, уездный предводитель дворянства в одном из уездов Орловской губернии, был женат на таборной цыганке, так сказать, родилось дитё Феди Протасова и его упадочной кровосмесительной декадентской любви. Когда я вижу толпу советского и постсоветского цыганского простонародья, то содрогаюсь и отворачиваюсь, чтобы не запоминать. В Подмосковье и Нечерноземье цыгане массово торгуют героином и анашой и глубоко завязли в уголовщине. Андреев из своего частичного цыганства создал целую странноватую теорию о своих индийских корнях, полностью забыв о том, что цыгане – потомки низшей, неприкасаемой касты. Идя по пути многих русских сектантов и хлыстов, Андреев увлекся иными незнаемыми языками, т. е. ассоциативной звуковой речью, на базе которой действовали в двадцатые годы так называемые ничевоки и имажинисты, беспощадно раздавленные красными литразбойниками (некоторых их представителей я встречал в Москве шестидесятых, где они доживали в убожестве свой человеческий век). Меня в них пугало то, что в их речах за рюмкой дрянной советской водки проскальзывали фамилии некоего Халатова, Троцкого, Луначарского, супругов Брик и прочих большевистских деятелей той ужасной кровавой эпохи. Андреев был литдитём тех же лет, но несколько моложе, ходил на все их вечера и читки и все о них знал, но брезговал ими. Как человек (а я знаю, что говорю) Андреев завидовал гонорарам советских “инженеров человеческих душ”, но духовно хотел быть независимым. Прикорми его коммуняки в молодости, он стал бы обычным “встолописателем”. То же могло быть и с Солженицыным, но тот через Струве, старого, хорошо натасканного волка, знал, что на Западе ему заплатят неизмеримо больше, но для этого надо пострадать и потравить палкой в нос лубянского зверя. Вот теперь, вернувшись в Эрэфию, Солженицын сидит тихо-тихо и лишь изредка посапывает из своей барсучьей норы в Троицком-Лыкове. Хотя старцу терять нечего – мог бы перед смертью порычать, но жена, детишки, внучки – все живут не здесь, и поэтому особо не повякаешь, хозяева отвели ему строго определенную роль, которую он успешно отыграл. При тотальном контроле над средствами массовой информации очень легко сделать человека никем, дав закрытую команду не печатать о нем ни строчки ни в левых, ни в правых изданиях. Вот все и вертят головками у своих норок, как суслики, и очень даже стерегутся, зная, что нельзя. Твардовский, свободолюбивый литсатрап и придворный пиит Кремля, как-то сказал об авторе фильма “Калина красная” Василии Шукшине, что у него очень хорошее ухо и он многое слышал и воспроизводил в своих рассказах. Шукшин вполне красный автор, но он любил свой убогий, духовно кастрированный советский народ и жалел его, но так же поэтизировал традиционно русскую уголовщину. Не исключено, что жизнь Шукшина была прервана досрочно или его конкурентами, или секретными спецслужбами, боявшимися его руссизма советского розлива. Ведь самое опасное для всех этих людей – не традиционный православный руссизм, а советско-пугачевский вариант славянизма. У Андреева, как и у Шукшина, было чуткое ухо, и он, как птица-пересмешник, или ученый ворон, или попугай, многое перенимал у своих старших современников.
Литературно и поэтически Андреев был, несомненно, эклектик. Он тащил в костер своих вдохновений весь окружавший его интонационный мусор. Это свойство всех душевнобольных, занимающихся писательством, – по характеру их творчества можно поставить диагноз автору. Душевно здоровые люди обычно пишут ясно, просто, заняты сами собою, а не мечутся между чужим. Да, несомненно, Даниил Леонидович был не психически нездоровым, а душевнобольным. Душевнобольной – это не традиционный псих, а личность с горбом или язвой в душе. Таким же душевнобольным был и его отец Леонид Николаевич, и многие крупные литераторы предреволюционной эпохи, когда на таких субъектов была большая мода. Вот Лев Толстой, Чехов, Куприн или выбросившийся в лестничный пролет Гаршин были душевно здоровыми людьми, а душевнобольными были и Блок, и Андрей Белый, и сам Максим Горький, не говоря уже о Бальмонте, Игоре Северянине и их наследнике Вертинском. Душевнобольным и половым психопатом был Владимир Маяковский, до конца своих дней (а точнее – до выстрела в висок) управляемый своими чекистскими бабами и их лубянскими шефами. Творчество душевнобольных и половых психопатов – очень интересная и богатая тема для литгробовщиков. Наш “маленький классик”, по определению Блока, Иван Бунин не был ни душевнобольным, ни половым психопатом, и он очень хорошо разбирался в той компании психов, в которой он оказался, вторгшись в дореволюционную литературу из своей орловской и ефремовской глуши, которую он до конца дней только и любил. Отдельный человек может быть психически болен или страдать маниями и фобиями, но, берясь за перо, делается совершенно здоровым человеком и писателем, полностью адекватно воспринимающим и прошлое, и настоящее. Ярчайший пример тому – Ницше, человек нездоровый, но писатель абсолютно здоровый и даже сильный, если не сказать – мощный. Душа у него была без горбов и язв. Я бы вообще издал в одном огромном томе Ницше, Вайнингера, Шпенглера, Гитлера и Розенберга, чтобы наглядно видеть, как душевнобольные авторы исказили и дискредитировали мысли сильного и абсолютно душевно здорового мыслителя и поэта.
