Теперь впору разобрать и доктрину жизни Николая Ивановича, которую он представляет таким образом: «Желаниям человека нет меры, его сила, – неисчерпаема! Но мир все-таки еще очень медленно богатеет духом, потому что теперь каждый, желая освободить себя от зависимости, принужден копить не знания, а деньги. А когда люди убьют жадность, когда они освободят себя из плена подневольного труда.» Как мы видим, в рассматриваемой доктрине человек всесилен («его сила, – неисчерпаема!»), а значит, вновь понимает себя вровень с Богом. Далее речь идет о возрастании духовного богатства, тогда как в христианстве – иначе («Блаженны нищие духом; ибо их есть царство небесное», Евангелие от Матфея, гл. 5, стих 3). Таким образом, уже изначально революционеры противохристиански смотрят на смысл человеческой жизни. И наконец, противопоставление знаний деньгам в контексте борьбы с ненавистной зависимостью от «плена подневольного труда» выглядит явно лукаво. Почему? А потому, что деньги есть продукт знаний, а значит, предлагаемая замена не имеет перспективы даже теоретически. Видимо, поэтому-то итог подобных размышлений завершается словами того же Николая Ивановича: «Человек невольно должен быть жестоким!» А куда ж ему, родному, при таком воззрении на жизнь и деться-то? С другой стороны, Ниловна, находясь в селе с целью распространения революционной литературы, видит дело своего сына несколько иначе: «Второй раз сажают – все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее…» Иначе говоря, мать Павла мыслит объективное содержание революционного дела все-таки искаженно, украшает его не свойственными ему духовными «одеждами». А кроме того, она же видит людей, подобных собственному сыну, совсем уж непорочными: «С такими людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один голос не скажет – я владыка, я сам построю законы для всех равные!…» Красиво, конечно, что эти люди претендуют сразу на все, тогда как народу предоставляется лишь славная возможность подчинения этой самозваной «гвардии», ее пониманию смысла человеческой жизни, ее диктату.
Здесь же в дополнение к уже сказанному выше вполне достойна обдумывания мысль героини, возвращающейся в город из села: «Оплодотворите меня семенами разума и правды – я (речь идет о "поле жизни". – Авт.) взращу вам сторицею!» Как мы видим, Ниловна усматривает разум как главное начало жизни, которое собою вполне определяет и правду, тогда как правда, конечно же, выше, а значит, лишь благодаря ей и разум может заявить себя. Ведь правда с сущностной точки зрения есть вся совокупность фактов в ее развитии. Другими словами, она есть ресурс для бытия разума, а не наоборот. Поэтому-то у революции от разума и перспектива печальная непременно будет, так как в таком случае разум незаметно для самого себя начнет поклоняться более всего себе самому, оправдывая всякий раз лукаво собственные же огрехи и слабости. Кроме того, он неизбежно начнет искать и ловко находить врагов своих, мучить их и мучиться от этого сам.
Обратим свой пытливый взор на еще одну речь Николая Ивановича: «Семейная жизнь понижает энергию революционера, всегда понижает! Дети, необеспеченность, необходимость много работать для хлеба. А революционер должен развивать свою энергию неустанно, все глубже и шире. Нет никого, с кем бы мы могли идти рядом, не искажая нашей веры, и никогда мы не должны забывать, что наша задача – не маленькие завоевания, а только полная победа». Вновь перед нами возвышенные, жертвенные слова. Казалось бы, что тут вообще можно узреть плохого? Да, борьба с властью и семейные обязанности неловко сочетаются, ведь семья ждет всего насущного самим фактом своего существования уже сегодня, тогда как революционер жив лишь будущей «полной победой». Но понимание революционного дела сугубо как удела одиночек, для которых чистота собственной веры возможна лишь вне семейных уз, очевидно, делает его же избыточно жертвенным. Почему? А потому, что борьба с властью, которая опирается в том числе и на фундаментальный институт семьи, неизбежно становится и борьбой с семейными отношениями, рассматривая последние заметной помехою для радикального слома старого общественного уклада, в котором семья и была системообразующим звеном. Иначе говоря, семья органически сопротивляется всякой революции, не видит в ней для себя какого-либо смысла, инстинктивно ощущает идущую от нее себе угрозу.
Ну вот и судебное заседание, вот и речь сына героини повести, точнее ее наиболее примечательный фрагмент: «Мы – революционеры и будем таковыми до поры, пока одни – только командуют, другие – только работают. Мы стоим против общества, интересы которого вам (речь о судьях. – Авт.) приказано защищать, как непримиримые враги его и ваши, и примирение между нами невозможно до поры, пока мы не победим». Что в этих словах нехорошо? А то, что революционеры стремятся к невозможному – к природному равенству всех людей. Они хотят вести свою борьбу ровно до той поры, когда в обществе переведутся все руководители, понимая само руководство или управление как паразитическое существование. Но ведь даже внутри революционного движения налицо как его руководители, так и рядовые члены – исполнители намеченных старшими товарищами планов, задач, поручений. Теперь о заявленной выше принципиальной непримиримости. Благодаря ей становится вполне очевидным грядущее революционное насилие как насилие якобы священное и совсем уже оправданное, а значит, эта борьба неизбежно ведет к кровопролитию. Тем самым главные герои повести М. Горького, клянясь в верности разуму, сами же решительно отворачиваются от него, погружаясь при этом в жуткую иллюзию спасения человечества посредством подчинения его силой горделивому духу самонадеянного революционного авангарда. Но как реагирует мать Павла на его речь, на ее смыслы? Она в беседе с подпольщицей Людмилой говорит такое: «Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в жизни свет для всех людей и – будет время – увидят они его, обнимутся с ним душой!… Ведь это – как новый бог родится людям! Все – для всех, все – для всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы – товарищи, все – родные, все – дети одной матери – правды!» Какое удивительное и какое трагичное одновременно несовпадение смыслов! Ведь Павел (а с ним и М. Горький), не ведая того, готовит грандиозный раскол умов, сердец, тогда как его мать восхищенно приветствует его всем своим добрым существом. Но что в самом конце повести? Слова героини, что «Душу воскресшую – не убьют!» С другой стороны, она же драматически выкрикивает в момент собственного ареста: «Морями крови не угасят правды. Только злобы накопите, безумные! На вас она падет!… Несчастные…» Только кто на самом деле эти несчастные? Не есть ли это невольное пророчество о грядущей судьбе самих истовых радетелей революции?
Завершая анализ повести М. Горького «Мать», невольно задаешься вопросом о позиции самого писателя. Был ли он подлинным революционером? Или он лишь ясно усмотрел суть происходивших в начале XX века в России событий? С одной стороны, вполне очевидно, что М. Горький строго описывает реальные события, с другой – он силой своего художнического дара придает им явно возвышенные или преувеличенные черты, что, конечно, выдает его как сторонника грядущей революции. Вместе с тем, имея авторитет и влияние среди многих умов России, автор повести уже соучаствует в революции, придает ей дополнительный и внушительный импульс, а значит, несет и вполне конкретную ответственность за подготовку будущих потрясений Отечества. А теперь впору понять главный – духовный смысл настоящего произведения. Ежели М. Горький и ему сочувствующие читатели все-таки усматривают в нем, прежде всего, второе – духовное рождение его героев, то автор настоящего критического исследования видит его события, как говорится, в ином свете. В каком именно? А в таком, что практически все герои повести, за исключением Николая Весовщикова (сына бывшего вора), никак не меняются сущностно (принципиально) в ходе изложенного писателем повествования. Другими словами, какого-либо духовного рождения они не претерпевают. Вместо этого они всего лишь в предлагаемых им сюжетом повести обстоятельствах являют читателю уже присущие им изначально свойства и черты или разворачивают свое наличное духовное содержание в собственных действиях и поступках. А что касается Весовщикова, то его духовное преображение после тюремного заключения выглядит странно и неубедительно. И в самом деле: в начале повести это злой, агрессивный и нелюдимый молодой человек, ищущий лишь случая для выхода своей затаенной злобы. В частности, в момент обыска в доме Павла М. Горький с помощью контраста ясно указывает на его характер: «Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол (речь об Андрее Находке. – Авт.) блестел улыбками, кивал головой.» Находясь в первый раз в тюрьме, рассматриваемый герой ведет себя в отношении жандармов не менее агрессивно: «Сковырну их с земли, как болячки!» Выйдя из тюрьмы, он в доме Павла говорит уже такое: «Я так полагаю, что некоторых людей надо убивать!» Далее в беседе с Андреем Находкой он же изрекает: «И дураки и умники – одним миром мазаны!… Вот ты умник и Павел тоже, – а я для вас разве такой же человек, как Федька Мазин, или Самойлов, или оба вы друг для друга? Не ври, я не поверю, все равно, и все вы отодвигаете меня в сторону, на отдельное место. Все мы сволочи друг другу… У меня душа волком воет!…» С другой стороны, в той же беседе Весовщиков (волею автора повести) являет уже иное лицо: «А я подумал – вот дурак будет тот, кто тебя обидит!… Я только про то, что очень уж совестно должно быть человеку после того, как он обидит тебя». Странно это, ведь налицо речь уже другого человека, который не может быть изначально ненавистником людей. Впрочем, М. Горький устами Андрея Находки пытается оправдать Николая: «Тяжелый парень!… Но это пройдет! Это у меня было. Когда неярко в сердце горит – много сажи в нем накопляется». Но вот Весовщиков снова на свободе после повторного пребывания в тюрьме в связи с участием в первомайской демонстрации. И что же мы видим? Оказавшись на воле вполне контрабандно (просто вышел в случайно открытые и брошенные охраной ворота тюрьмы), Николай, как говорится, меняется кардинально «на глазах у изумленной публики», а именно: он уже «широко улыбается». На вопрос Пелагеи Ниловны о Павле отвечает такое: «Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. С начальством разговаривает и вообще – командует. Его уважают…» Очевидно, что перед читателем уже другое лицо, другой язык, другое отношение к миру. Что случилось с Весовщиковым в тюрьме? Из текста повести об этом никак не узнать. Невольно даже закрадывается мысль: а не стал ли вчерашний лютый ненавистник жандармов их же слугою? Впрочем, как ни крути, а второго-духовного рождения этого героя мы не видим и даже не верим в его возможность, во всяком случае, в предлагаемом нам идейном контексте всей повести. Иначе говоря, в финале повести налицо лишь страстное желание самого писателя признать известное вовлечение в революционное движение, с одной стороны, предпосылкой для означенного духовного рождения, а с другой – уже участие в нем рассматривается им как наглядное выражение названного рождения всякой личности, что, конечно же, не может не считаться ни чем иным, как лишь имитацией духовного преображения человека, так как названная революционная борьба своими наличными смыслами на самом деле и не предполагает оное даже теоретически.
