безумца. Но если они вам потворствуют, это еще хуже! Разве вы не понимаете, что они поддерживают вас только для того, чтобы пустить ко дну, их помощь вас погубит, а впрочем, они вам не помогают, это одна видимость: какими вы располагаете средствами? Какие меры можете принять? Вы не справитесь с ситуацией, они это знают, она вас сметет. Вы проиграете, проиграем мы все. Что вы собираетесь делать со мной?
– Вы хотите уйти?
– За мной должны прислать машину. Вы в курсе?
– Естественно, оставаться в этом доме – не слишком заманчивая перспектива.
– То, что вы говорите, весьма неприятно. Не я отвечаю за это решение. Если меня приказано эвакуировать, мне остается подчиниться.
– Как вам угодно. – Он собрал бумаги и рассматривал их с безразличным, почти наглым видом. – Ваш отъезд, само собой, настоятельно необходим. Ваша семья спит и видит, чтобы вы отбыли, в этом можно не сомневаться!
– Почему вы так говорите? Вы о чем-то догадались? Вы получили другое предписание? – Он все еще держал в руках бумаги и разглядывал их, явно не читая. – Ну же, по-дружески. Почему вы дали понять, что мой отъезд нежелателен? Откуда вы это знаете?
– Я ничего не знаю.
– Идите к черту! – сказал я, забиваясь в угол.
Он чуть приблизился.
– Если хотите остаться, то это проще простого: я подпишу свидетельство, что вы… больны, заразны. С этого мгновения никто не будет вправе заставить вас выйти, даже верховные власти.
– Но это превышение полномочий. Или же… скажите мне правду! Я требую, чтобы вы ее сказали. Вы поступаете со мной бесчеловечно, ваша предупредительность отвратительна.
– Я не удерживаю вас силой. Я подпишу бумагу только с вашего согласия.
Мы погрузились в молчание. За стенкой снова начал кашлять Дорт – действительно, омерзительный, грязный кашель, который душил сам себя.
– Каковы симптомы этой болезни? – Он мимикой изобразил неведение, что означало: «Я же, как вы сказали, не настоящий врач», – но могло означать и: «Прежде всего, не начинайте заниматься симптомами, вам они достаточно известны, они достаточно известны нам всем». – Посмотрите на это, – сказал я.
Плоть отсвечивала теперь кармином, это и отталкивало, и притягивало. Его руки пробежали мне по ребрам самым что ни на есть профессиональным образом, под стать рукам санитара; внезапно, дотронувшись до казавшегося невредимым бедра, он причинил мне резкую боль.
– Полиция! – сказал я тихим голосом, в ушах у меня гудело. – Сегодня утром они меня избили.
Он долго смотрел мне в лицо, потом несколько раз резко шлепнул по щекам. «Не закатывайте глаза. Я скажу, чтобы вам сделали влажное обертывание. Что это такое?» Вставая, он заметил, что я сжимаю в руке листок бумаги. «Покажите-ка!» Он попытался неожиданно у меня его выхватить. «Хватит!» – сказал я, отталкивая его. Потом, под одеялами, перечитал этот текст.
– Знаете, что это? Это шутка моего отчима, чтобы меня успокоить: письменное заявление, утверждающее, что нет никакой эпидемии, что я не подвергаюсь никакому риску!
– Это от вашего отчима? – И он отпихнул меня, норовя выхватить бумагу. Я его ударил.
– Вы зашли слишком далеко, – сухо сказал я. – Впрочем, тут нет ничего, помимо того, что я уже вам прочитал: «Я удостоверяю…»
– Мне хотелось увидеть его почерк.
– Самый обычный, как у всех и каждого, как у меня. – Издалека я показал его ему. – Знаете, почему я храню эту бумагу? Возможно, вы рассмеетесь. Это талисман!
– Талисман? Чтобы оберечь вас от эпидемии?
– Предположим, – сказал я, – что вы врач и пытаетесь лечить меня, рассказывая бог весть какие истории, но предположим, что вы и вправду ведете незаконную деятельность, что вы хотите прибрать меня к рукам, что что-то сломалось в этой стране, что болезнь стала вашим соумышленником; предположим, что вы оригинал о двух лицах. Если вы надеетесь успешно противостоять государству, не больны ли вы на самом деле? А если вы больны, все, что вы якобы делаете, не просто ли это марево, не знак ли того, что вы увязли? Но если вы – действительно отклонение, то есть чужды государству, то само государство – всего лишь обманка, построенная на лжи и лицемерии, и вы правы, вы боретесь за бо́льшую справедливость, за подавляемую и несчастную истину; но если вы правы, вы все равно лишь инструмент государства, его рьяный, хотя и отвергнутый служитель, который претерпевает свое отторжение законопорядком, чтобы заставить закон жить и торжествовать; а если вы – этот служитель, то тогда служитель и мой, вы служите мне, заботитесь обо мне, и не имеет значения, как настоящий врач или врач без мандата – или заблудший, который ищет у меня гарантию своих грез. Я висельник на гвозде, и гвоздь этот – истина. И теперь я задыхаюсь, и никто меня с этого гвоздя не снимет, ни вы, ни кто-то другой: вот о чем напоминает мне эта бумага.
– Вы действительно принимаете меня за маньяка?
– Я раскачиваюсь в надежде выдернуть гвоздь, только и всего. Вы его слышите? – сказал я, указывая на стенку. Я еще никогда не слышал подобного кашля: кашель надтреснутый и как бы ложный, болезненный, как будто раскашлялся не больной, а сама болезнь.
Он замер в задумчивости перед стеной. «Я знаю его уже двадцать лет, – сказал он. – У меня не было лучшего товарища. А теперь, что он теперь? Скелет на кровати!»
– И если я останусь, что будет со мной?
– Не волнуйтесь. Время от времени я буду вас навещать. Все будет хорошо. Пока что, – добавил он после секундного колебания, – я прошу вас только об одном: когда вам захочется писать, пишите все что угодно, все, что взбредет в голову, даже пустяки.
Я посмотрел на него.
– Не доверяйте мне, Буккс, прошу, не доверяйте мне.
Он дружески попрощался со мной и распахнул дверь.
– Постарайтесь поспать. Медсестра придет позже.
Время от времени я чувствовал, как у меня по руке стекает пот, и, однако, кожа оставалась лишь чуть-чуть влажной, даже холодной; зато день, – тот пылал. Я поднялся, сел на край кровати. Нога, стоило ее вытянуть, начинала болеть – полусогнутая, она слегка давила на нарыв, так что время от времени ее пронзала колющая боль; припухлость, казалось, слегка спа́ла. Я подобрал свои сандалии. Солнце добралось до шестой канавки в паркете; удары продолжались: три удара, еще три, один, затем пять ударов. Словно какое-то животное безмолвно скреблось с той стороны или покусывало штукатурку. Пять ударов, потом два; один, потом пять. Это могло быть все что угодно: умирающая муха – но мухи, те кружились, липли друг к другу, крохотные
