Встревоженные вспышками насилия со стороны масс, психиатры оставили свои обвинения в адрес режима и стали говорить о революции как массовой патологии69. Многие теперь склонялись к точке зрения Сикорского, что во время революции проявляются «атавизмы» психики и гибнут подлинные семена культуры и прогресса. Председатель Общества московских врачей, член конституционно-демократической партии Баженов выразил обеспокоенность либералов насильственным развитием революции и призывом большевиков к массовому восстанию. Так как массы подвержены внушению и неспособны к созидательным действиям, писал он, апеллировать к ним взрывоопасно. Единственно верный путь к улучшению жизни лежит через «очень медленное и постепенное изменение душ», реформы и развитие образования70. Перед психиатрами встала дилемма: бороться за реформы (которые казались, как никогда, далекими) или пойти на то, что выглядело компромиссом, — на сиюминутные действия по сохранению психического здоровья нации.
После подавления революции служившие в земских учреждениях левые радикалы были уволены или вынуждены подать в отставку. В опубликованном в Журнале Пироговского общества в 1907 году мартирологе — списке пострадавших от репрессий — было упомянуто 1324 врача71. В период крушения демократических надежд психиатры снова заговорили о «нездоровом» эффекте репрессий, порождающих атмосферу беззакония и страха и способствующих эпидемии душевных болезней. В прессе по вопросам психиатрии развернулась дискуссия о роли революционных событий в этиологии душевных заболеваний. Одни психиатры приводили случаи, когда участие в этих событиях оказывало травмирующее влияние на психику. Другие, напротив, утверждали, что во всех случаях, где можно было выяснить биографию больного, было очевидно, что травма падала на уже подготовленную почву — болезнь либо уже началась, либо у человека существовала предрасположенность к ней. Влиятельный земский врач В.И. Яковенко (1857–1922) заметил связь между характером душевного заболевания и тем, к какой из сражающихся сторон принадлежит больной: к левым силам якобы тяготели интеллигенты-невротики, а лица с тяжелыми симптомами дегенерации и алкоголики примыкали к консервативному правому крылу. Если у первых участие в борьбе давало выход напряжению и приносило облегчение, то у вторых оно только усиливало болезненные проявления72.
На первом съезде Союза русских невропатологов и психиатров в 1911 году его председатель Сербский обратился с речью, в которой говорил, перифразируя Бальмонта: «Если поэты только хотят быть гордыми и смелыми, то мы, представители науки, должны быть ими. И, пользуясь ее светом, мы должны сказать громко и открыто, что нельзя вести людей к одичанию, толкать их на самоубийства и психические заболевания». Полиция использовала эту речь как предлог для закрытия съезда.
Несколько месяцев ранее Сербский подал в отставку из Московского университета в поддержку своих коллег-профессоров, уволенных консервативным министром просвещения JI.A. Кассо. Почти все сотрудники университетской клиники, которую он возглавлял более десяти лет, последовали его примеру (см. гл. 3). В своей речи на съезде Сербский скаламбурил по поводу Кассо, сказав что «все эти cas sots» (по-французски — «глупые случаи») когда-нибудь пройдут и забудутся73. Но положение дел в стране и университете, казалось, стабилизировалось, а на место Сербского был назначен Ф.Е. Рыбаков, единственный из ассистентов клиники, кто не поддержал директора и коллег.
Рыбаков (чья работа о декадентах упоминалась выше) был выходцем из мещан, и ему пришлось делать карьеру трудом и рвением. Он долгое время служил внештатным ассистентом клиники и только в тридцать один год был назначен на штатный оклад, после чего смог себе позволить женитьбу на дочери чиновника высокого ранга. Московские ученые и врачи объявили ставленникам Кассо бойкот, и Рыбаков в результате не участвовал ни в съезде Союза психиатров, ни в проходившем в Москве в 1913 году Международном конгрессе по призрению душевнобольных74. Традиционные для клиники «Малые пятницы» — конференции, на которые раз в две недели собирались московские психиатры, — были перенесены в другое место. Бывшая до этого центром психиатрической жизни университетская клиника опустела. После назначения заведующим Рыбакову пришлось улаживать конфликты с сотрудниками. Так, когда он хотел, против введенных Сербским правил, использовать пациента для демонстрации на лекции, лечивший этого пациента врач отказался его предоставить. Думая, что сотрудников настраивает против него бывший директор, Рыбаков жаловался Сербскому, требуя защитить старших врачей от «деспотического воздействия вчерашних студентов»75.
Научные интересы Рыбакова лежали в области психотерапии и психогигиены. Еще в 1896 году он организовал в клинике кабинет по лечению алкоголизма, в котором использовал гипноз. На психиатрических конференциях он часто говорил, что «душевнобольной и алкоголик — кровные братья». В 1902 году Рыбаков пытался собрать в Москве кружок врачей, «поставивших задачей разработку вопросов по гипнотизму», и организовать на этой основе гипнологическое общество76. По его докладу Пироговский съезд в 1904 году рекомендовал устройство амбулаторий для алкоголиков, признав тем не менее, что главное препятствие в деле борьбы с пьянством — государственная монополия на водку77. Рыбаков возражал своим радикальным коллегам, голосовавшим за социальные реформы и прекращение правительственных репрессий, считая, что революционные события могут пагубно повлиять только на больных или предрасположенных индивидов.
В годы меж двух революций Рыбаков много работал в новой по тем временам области — психологической диагностики душевных болезней. После смерти Токарского, основателя психологической лаборатории при университетской клинике, Рыбаков стал его преемником. В дополнение к вундтовским опытам с аппаратами, он использовал тесты и эксперименты, разработанные Ф. Гальтоном, Г. Мюнстербергом, Б. Бурдоном, Г. Эббингаузом, Э. Крепелином и А. Бине, а также соотечественниками — А.Н. Бернштейном (1870–1922), врачом Центрального полицейского приемного покоя для душевнобольных, и психологом А.П. Нечаевым (1870–1948). Введение тестов сопровождалось их критикой: как считали многие психиатры, тесты не выявляли то, на что были направлены. Несмотря на это, русские психодиагносты смогли широко развернуть свою деятельность еще до Первой мировой войны. Вместе с Россолимо и Бернштейном, Рыбаков стал организатором Общества экспериментальной психологии (1910). Одной из его целей была пропаганда тестов в педагогике и психиатрии. Последователь немецкого психиатра Эмиля Крепелина и сторонник нозологического подхода к классификации душевных болезней, Бернштейн мечтал о создании «формально-психологических схем душевных болезней»78. Он, Рыбаков и Россолимо работали над собственными методиками клинической диагностики. В пику тем, кто утверждал, что психологический эксперимент в познании личности бессилен, Рыбаков создал свой собственный диагностический инструментарий, включив его, вместе с уже известными тестами в изданный им в 1910 году «Атлас изучения личности методами экспериментальной психологии». А Россолимо создал свой набор тестов — так называемые «психологические профили», — состоявший в построении индивидуальных диаграмм по результатам одиннадцати измерений — внимания, восприятия, памяти и утомляемости. Позднее Россолимо удалось добиться поддержки у Советского правительства и организовать психологическое тестирование школьников в массовых масштабах79.
Психиатры традиционного направления утверждали: будучи обследованной с помощью тестов, половина населения России окажется больной80. Но психологи к такому результату были готовы. Границы между нормой и патологией становились все более размытыми, а сама болезнь поддавалась точному определению все с большим трудом. Для диагностики ее привлекались самые изощренные приемы, которые, как утверждалось, единственные могли уловить начало болезни и выявить предрасположенность к ней.
«Оздоровление» было общей целью, но по вопросу о средствах взгляды расходились. Консерваторы рекомендовали индивидуальную психогигиену — «разумное упражнение умственных способностей и рациональную организацию работы», — в то время как их более решительно настроенные коллеги призывали к революции81. Летом 1909 года молодой московский врач М.М. Асатиани (1881–1938) отправился в Цюрих с намерением увидеть Карла Густава Юнга. Он многого ожидал от встречи с восходящей звездой психоанализа, надеясь обсудить проблемы русских терапевтов. Как сообщал Юнг в письме к Фрейду, Асатиани «жаловался на отсутствие терапевтических результатов», а причину видел в «сопротивлении общества терапии». К сожалению для Асатиани, сам Юнг придерживался другого мнения: он считал источником трудностей как «несовершенное мастерство» коллеги из России, так и характер его клиентуры. Проблемы, по мнению Юнга, «лежат в русском материале, где индивиды так же плохо различимы между собой, как рыба в сети». Фрейд сделал еще менее лестное предположение: «У этого русского [Асатиани был грузин. — И.С.] есть, возможно, утопическая мечта о терапии, которая спасет мир, и ему кажется, что работа идет недостаточно быстро. Русским, думаю, особенно не хватает способности к терпеливому труду»82.
