Так, летописец времен расцвета Владимиро-Судальской Руси упоминает название «Африка» (говоря о ней «то ли как о части света, то ли как о римской провинции I–II вв.»). Он же называет ряд стран, а также реки и города Африканского материка: Египет, Нил, Александрию, Эфиопию, Эритрею (Етривская пустыня), Ливию, Киренаику, Мавританию, Нумидию. Характерно, что все перечисленные страны расположены на побережье Средиземного моря, Аравийского залива и Красного моря. Летописец хорошо знает Малую Азию и Ближний Восток. В тексте встречаем свыше 30 географических названий этих районов. В Малой Азии упоминаются Вифания, Халкидон, Никия и Никомидия, Каппадокия, Киликия, Лидия, Пафлагония, Фригия и т. д. Ближний Восток представлен названиями: Месопотамия, Антиохия, Палестина, Иерусалим, Иордания, Сирия, Финикия, Аравия и др. Средний Восток отмечен в летописи названиями: Вавилон, Бактрия, Тигр, Евфрат, Ассирия, Мидия, Персида и др. Много названий, обозначающих острова Средиземного моря: Кефалия, Кипр, Крит, Родони (Родос), Сардиния и др. В тексте упоминаются Индия, индийцы и врахманы (брахманы) и проч. Множество названий связано с северным побережьем Средиземного моря, с Балканами и Апеннинским полуостровом. Причем лишь небольшая часть упоминаемых географических названий принадлежит библейским источникам, которые «из-за обилия русских паломников были достаточно известны не только грамотным людям, но и почти всем верующим»[136].
Видимо, не просто рассказы бывалых людей и не только книжные познания связывали Древнюю Русь с Римом и Грецией, с Палестиной и Египтом, но нечто более глубокое и важное – сохранявшиеся веками родовые связи: «Не экспансия, не захватнический дух вели славян в Рим и Византию в IV–IX вв., но древняя родовая память»[137].
Мы привели здесь только малую часть фактов, указывающих на тесную связь россов и славянства с землями древних цивилизаций, с Древним миром. На протяжении тысячелетий этот мир неоднократно перекраивался и части его подвергались военно-религиозной экспансии, особенно жестокой со стороны приверженцев змеиного культа, этническому рассеянию, а в некоторых областях поголовному истреблению.
Может, потому ветви славянского рода до поры проходят в древнейшей истории под разными именами, часто связанными с покинутой родиной, городом, местностью. Может быть, в первую главу это было обусловлено чувством самосохранения народа, из среды которого явлены были миру величайшие светильники: Иоанн Креститель, Дева Мария, Исус Христос.
Исследуя историю славянства, Гердер упоминает о тяжких ударах, нанесенных славянам монголами и как бы в пророческом видении продолжает: «Настанет время, когда вы, некогда прилежные и счастливые народы, освобожденные от цепей рабства, пробудитесь наконец от вашего долгого, глубокого сна, опять вступите во владение прекрасными станами, расстилающимися от Адриатического моря до Карпат, от Дона до Мульды, и будете вновь торжествовать в них ваш древний праздник мирного труда»[138].
Уместно добавить к этому несколько цитат из книги, с которой С. М. не довелось познакомиться: Этруски: Италийское жизнелюбие / пер. с англ. М., 1998.
«…В античную пору этруски имели репутацию очень религиозного народа. Подобно грекам и римлянам, они смотрели на жизнь как на неразрывное единство духовного и физического, вечного и земного. Главной для них была воля богов, которую они стремились постигать мистически, в отличие от греков, использовавших логику для познания мира и богов, и римлян, изобретавших право и законы, чтобы чувствовать себя уверенней в этом мире. Этруски ставили богов в центр, а сами лишь застенчиво пытались угадать их волю. Они только прислушивались и внимали, отказываясь действовать по своему разумению. Воображаемое общение происходило по формуле “говорящий – слушающий”: бог говорил, его надо было уметь слышать» (С. 120–121).
Здесь же приведены слова Сенеки: «Есть разница между этрусками и римлянами. Мы верим, что молния является следствием сгущения атмосферы, в то время как они верят, что атмосфера сгущается для того, чтобы творить молнию. То есть все явления природы они относят к воле богов. Они отказываются верить в очевидное, в значимость события, в его самодостаточность, обрекая себя на поиск его причинности, считая его производным от внешней воли» (С. 121).
«Особенно важны были полученные лукомоном [жрецом] Клузия через нимфу Вегойю “Законы правосудия, завещанные Юпитером”. В них можно проследить зарождение православной [sic!] доктрины. Так формировались основы этрусского общества» (С. 122).
«Некоторые исследователи полагают, что этруски изначально поклонялись единому верховному божеству, проявлявшему себя в разных ипостасях, которые позже [c VI в. до н. э.], под влиянием греческой литературы и искусства, обрастают антропоморфными чертами» (С. 122).
«Жрецы Среднего Востока, в особенности Месопотамии, занимались теми же гаданиями по печени и молниям, что и этруски, греки и римляне. Однако именно для Этрурии практика таких гаданий воспринимается как нечто неотъемлемое от нее, исконное, почти национальное» (С. 125). -Ред.
II. Древняя Троя в «Слове о полку Игореве»
Память о Трое росы пронесли через два тысячелетия, что отразилось в величайшем памятнике древнерусской письменности «Слово о полку Игореве». И хотя все, что имеет связь с Траяном (Трояном), в подлинном смысле «табу» для комментаторов[139], рискнем преступить неизвестно кем и почему установленный запрет, поскольку именно такие многочисленные препятствия на пути исследования русской истории мешают приближению к истине.
Русскими и зарубежными исследователями убедительно показано, что одно из «темных мест» «Слова» («За ним кликну Карна и Жля поскочи по Русской земли») есть не что иное, как ясное свидетельство того, что в Древней Руси были известны священные тексты древнейшего индийского памятника письменности – «Махабхараты», откуда и перенесены были в русский текст имена Карна и Жля[140].
Но если автору «Слова» была известна «Махабхарата», то не естественно ли допустить, что и греческие мифы и предания о Трое ему также были знакомы? А с учетом вышесказанного о глубочайшей исторической связи троянцев, этрусков и россов можно с достаточной мерой вероятности утверждать, что гибель Троянского царства осознавалась древними русичами не просто как чужое и далекое, хотя и эпохальное событие, но как трагическая веха в живой истории праотцев, рассказ о которой передавался, в том числе изустно, из поколения в поколение: неслучайно первое упоминание в «Слове» о Трое связано с обращением к вещему певцу Бояну[141].
Может быть, от обладателя и первого публикатора рукописи «Слова» А. И. Мусина-Пушкина, интерпетировавшего название города как личное имя, пошли эти нескончаемые заблуждения, зачастую увлекающие в области самые фантастические, на фоне которых прямое и как бы само собой напрашивающееся предположение о том, что Троя в «Слове» – не что иное, как именно т а древняя Троя, становится вполне правдоподобным и реальным фактом, не требующим многословных доказательств.
Сам Мусин-Пушкин писал: «Четыре раза упоминается в сей песне о Трояне, т. е. тропа Трояня, веки Трояни, земля Трояня и седьмый век Троянов; но кто сей Троян, догадаться ни по чему не возможно»[142].
По мнению ряда исследователей, речь здесь идет о римском императоре I в.[143]. Но из контекста памятника воистину «ни по чему не возможно догадаться», какое отношение эта малоизвестная историческая личность имеет отношение к описанным в «Слове» событиям, да и вообще к истории Руси.
Между тем, если принять версию о том, что упоминание о троянских веках, троянских тропах и т. п. есть не что иное, как историческая параллель, как горячее и настойчивое предупреждение современникам «Слова» о том, к чему приводят внутренние раздоры и прямое предательство (приведшее к гибели Трои), то «темные места», связанные с именем «Троян», сразу высветляются[144].
Вот первое из них: «О Бояне, соловию старого времени! аби ты сия полки ущекотал, скача славию по мыслену древу, летая умом под облакы, свивая оба полы сего времени, рища в тропу Трояню через поля на горы». Как видим, все в этих строках побуждает память прозреть некие другие, «старые» времена, связать их с современностью автора «Слова», осмыслить и сделать необходимые выводы, «рища в тропу Трояню», т. е. в древнюю Трою, в ее историю. И автор снова и снова возвращается к этой исторической параллели: «Были вецы Трояни, минули лета Ярославля, были плъцы Олговы». Далее речь идет о раздорах и усобицах. И уж совсем ясно выступают реалии, связанные с преданиями о Трое: «Встала обида в силах Даж-Божа внука. Вступила девою на землю Трояню, всплескала лебедиными крылы на синем море у Дону плещучи, убуди жирне времена».
