«Только что они снова опочили, как снова видение, и такое, что великий дух владыки еще в большее смятение повергло. Можете вообразить: грохот… такой страшный грохот, что ничем его невозможно выразить… Скачут… числа им нет сколько рыцарей… несутся, все в зеленом убранстве, латы и перья, и кони, что львы вороные, а впереди их горделивый стратопедарх в таком же уборе, и куда помахнет темным знаменем, туда все и скачут, а на знамени змей. Владыко не знает, к чему этот поезд, а оный горделивец командует: „Терзайте, говорит, их: теперь нет их молитвенника“, и проскакал мимо; а за сим стратопедархом — его воины, а за ними, как стая весенних гусей тощих, протянулись скучные тени, и все кивают владыке грустно и жалостно, и все сквозь плач тихо стонут: „Отпусти его! Он один за нас молится“. Владыка, как изволили встать, сейчас посылают за пьяным попиком и расспрашивают: как и за кого он молится? А поп повинился: „Виноват, — говорит, — в одном, что сам слабость душевную имея и в отчаянии думая, что лучше жизни себя лишить, я всегда на святой проскомидии за без покаяния скончавшихся и руки на себя наложивших молюсь…“ Ну, тут владыко и поняли, что за тени пред ним в видении, как тощие гуси, плыли, и не восхотели радовать тех демонов, что впереди их спешили с губительством».
Весьма часто подобными призрачными процессиями великие грешники предупреждаются о приближающемся конце их преступной жизни и потребности покаяния. Многим из них в один печальный день виделись свои собственные похороны. Этой галлюцинации удостоились беспутный и отважный Энио, герой мистической драмы Кальдерона «Чистилище св. Патрика», беспечный севильский обольститель Дон Жуан ди Маранья и разбойник Роллон в мрачной поэме Уланда, жутко переведенной Жуковским:
Выехал в поле Роллон; вдруг далекий петух
Крикнул, и топот коней поражает им слух.
Робость Роллона взяла; он глядит в темноту;
Что-то ночную наполнило вдруг пустоту;
Что-то в ней движется; ближе и ближе; и вот
Черные рыцари едут попарно; ведет
Сзади слуга в поводах вороного коня;
Черной попоной покрыт он; глаза из огня.
С дрожью невольной спросил у слуги паладин:
«Кто вороного коня твоего господин?»
«Верный слуга моего господина, Роллон.
Ныне лишь парой перчаток расчелся с ним он,
Скоро отдаст он иной и последний отчет;
Сам он поедет на этом коне через год».
Так отвечав, за другими последовал он.
«Горе мне!» — в страхе сказал щитоносцу Роллон.
«Слушай, тебе я коня моего отдаю;
С ним и всю сбрую возьми боевую мою;
Ими отныне, мой верный товарищ, владей;
Только молись о душе осужденной моей».
В ближний пришел монастырь, он приору сказал:
«Страшный я грешник, но Бог мне покаяться дал.
Ангельский чин я еще недостоин носить;
Служкой простым я желаю в обители быть…»
В «Апокалипсисе» Иоанна осужденным грешникам обещаны мучения вечные, не облегчимые ни днем, ни ночью. Все церковные писатели утверждают единогласно, что Бог совершенно покидает осужденных и забывает о них. Св. Бернард ясно говорит, что в аду нет ни милосердия, ни возможности покаяния. Однако человеческое чувство и христианское представление Бога, как высшей любви, не могло помириться с таким суровым догматом, и поверья об отдыхе мучимых грешников нашли широкое отражение в священной поэзии и апокрифах. Уже Аврелий Пруденций{342} (348–408) назначает для такого отдыха ночь на Воскресение Христово. В апокрифическом «Апокалипсисе» св. Павла, сочиненном в конце IV века каким-нибудь греческим монахом, апостол языков нисходит в царство вечной скорби. Ведомый архангелом Михаилом, он обошел уже всех грешников, видел все муки, горько их оплакал и готов уже удалиться из обители мрака, когда осужденные восклицают в один голос: «О Михаил! О Павел! сжальтесь над нами, молите Искупителя за нас!» Архангел отвечает: «Восплачьте все, и я буду плакать с вами, и со мною будет плакать Павел и хоры ангелов: как знать, может быть, Бог и смилуется над вами?» И осужденные дружно восклицают: «Милостив буде к нам, сыне Давидов!» И вот нисходит с неба Христос в венце из лучей. Он напоминает грешникам их злодеяния и свою бесплодно пролитую за них кровь. Но Михаил, Павел и тысячи ангелов преклоняют колена и молят Сына Божия о милосердии. Тогда Иисус, растроганный, дарует всем душам, страдающим в аду, праздничный отдых от всех мучений — с девятого часа субботы по первый час понедельника.
Эта прелестная легенда в различных вариантах широко распространена и усвоена всеми христианскими народами Европы. Быть может, именно она и вдохновила Данте к его бессмертной поэме. Но идея праздничного отдыха душ звучит и во многих других средневековых легендах. Св. Петр Дамиан{343} (XII век) рассказывает, что близ Поццуоли есть черное и зловонное озеро, а на нем утесистый и каменистый мыс. Из этих зловредных вод еженедельно в урочный час вылетают страшные птицы, которых каждый может видеть от вечерень в субботу до утрени в понедельник. Они реют на свободе вокруг горы, расправляют крылья, приглаживают клювом перья и вообще имеют вид наслаждающихся отдыхом и прохладой. Никто никогда не видел, чтобы они питались, и нет охотника, который пытался бы овладеть хоть одною из них, сколько бы ни старался. На заре понедельника появляется огромный ворон, величиною с ястреба, сзывает этих птиц громким карканьем и торопливо гонит их в озеро, где они исчезают — до следующей субботы. Поэтому некоторые думают, что это не птицы, а души осужденных, которым в честь Воскресения Христова дарована льгота отдыха в течение всего воскресного дня и двух заключающих его ночей.
В русском «Хождении Богородицы по мукам» эта «амнистия» еще шире: «За милосердия Отца моего, яко посла мя к вам, и за молитвы матери моея, яко плакася много за вас, и за Михаила Архистратига завету и за множество мучеников моих, яко много трудишася за вас, — и се даю вам (мучащимся) день и нощь от великого четверга до святого пянтикостия (Пятидесятницы), имете вы покои и прославите Отца и Сына и Святого Духа. И отвещаща вси: „Слава милосердию Твоему“».
Представление души усопшего в виде птицы свойственно всем народам арийского корня и некоторым семитическим. Равным образом обще и представление о солнечном празднике души усопших как птичьем празднике. Этим объясняют мифологи стихийной школы (и весьма правдоподобно) повсеместный европейский обычай: «При начале весны, особенно 25-го марта — в день благой вести о воплощении „праведного солнца“ Христа — и на праздник его Светлого воскресенья, выпускать птиц на волю из клеток: символической обряд, знаменующий освобождение стихийных гениев и душ из той неволи, в которой томились они — заключенные злыми демонами зимы. Первый прилетевший аист, первая ласточка или кукушка почти у всех индоевропейских народов приветствуются как вестники благодатной весны; с их прилетом связывают начало и ясной погоды. Стрелять в этих птиц и разорять их гнезда считается за величайший грех» (Афанасьев).
Но Церковь не пошла навстречу этим человеколюбивым уступкам и твердо стояла на том, что адские мучения вечны и постоянны. Учение, провозглашенное в третьем веке Оригеном, несомненно, одним из величайших умов, порожденных древним христианством, утверждало, что в конце концов все твари спасутся и что от Бога изошло, то к Богу же и возвратится. Но это учение, хотя в следующем, IV веке его поддерживали такие авторитеты, как Григорий Назианзин{344} и Григорий Нисский,{345} было не только отвергнуто ортодоксальною догмою на Александрийском соборе 339 года, но и самую память Оригена подвело под анафему Константинопольского собора 553 года. Церковь настаивала на постоянстве угрозы, которую считала исправительно-полицейским орудием против человеческой распущенности, и стремилась не умягчать ее, но обострять. Искусства наперерыв спешили на помощь религии: Джотто в падуанском Арене,{346} Орканья{347} в церкви Св. Марии во Флоренции (Santa Maria Novella), неизвестный художник на кладбище в Пизе и десятки других в иных городах воспроизводили пламя и ужасы адской бездны. В драматических мистериях появлялась на сцене бездонная пасть дракона, поглотителя душ. Данте описывал во всеуслышание народов всего мира царство мрака, на вратах которого высечена уничтожающая надпись:
Lasciate ogni speranza voi ch’entrate.[17]
Монах на церковной кафедре, подъемля распятие как свидетеля слов своих, исчислял пред устрашенными прихожанами одну за другою муки проклятых, павших во власть Сатаны. А едва он умолкал, как в темноте, под мраморными сводами, взывало стенание органа и гремел страшный гимн, повествующий все те же ужасы, казни и муки адской пропасти, где
