Но, насколько можно судить по литературнымъ источникамъ, эти произведенія, свидѣтельствующія объ упадкѣ уваженія къ богамъ и о проникновеніи въ область религіозной пластики чуждаго ей элемента[8], и не назначались для поклоненія: они или даже стояли не въ храмахъ, какъ Афродита Книдская, или помѣщались въ промежуткахъ между колоннами внутри храма или и внѣ его въ качествѣ обѣтныхъ приношеній вѣрующихъ, какъ Гермесъ Олимпійскій Праксителя или Афродита Пандемосъ Скопаса. Эти изображенія, помѣщаясь въ храмѣ, гдѣ стоялъ и покланяемый кумиръ, часто воздвигнутый въ очень глубокую древность[9], не пользовались почитаніемъ, какъ послѣдній, a служили какъ-бы украшеніемъ храма, являясь его внутренней декораціей, подобно тому какъ фронтоны, метопы и фризъ украшали ого извнѣ. Въ католическихъ, особенно итальянскихъ церквахъ мы и по сіе время можемъ наблюдать эту раздвоенность религіознаго по видимости искусства: кто станетъ молиться передъ фигурами Св. Лонгина, Св. Елены, Св. Вероники и Св. Ап. Андрея, украшающими центръ храма Св. Петра, стоящими подъ опорами его купола? И въ то же время тысячи богомольцовъ непрерывно лобызаютъ ногу Св. Петра, который сидитъ на престолѣ, благословляя вѣрующихъ: тѣ бѣломраморныя статуи служатъ предметомъ наблюденія туристовъ, a эта темная, суровая бронза – предметомъ почитанія вѣрующихъ. До извѣстной степени такое дѣленіе религіозной живописи существуетъ и въ нашихъ православныхъ храмахъ: кромѣ собственно иконъ, передъ которыми возжигаются свѣчи и лампады, совершаются моленія и кажденія ѳиміамомъ, стѣны и потолки храмовъ украшаются картинами съ сюжетами изъ библейской и евангельской исторіи, которыя не служатъ предметами поклоненія, a лишь украшаютъ храмъ и напоминаютъ предстоящимъ великія событія священной исторіи ветхо– и новозавѣтной[10]. Въ эту-то, стѣнную преимущественно, живопись и въ православныхъ храмахъ начинаетъ проникать мало желательный въ данномъ случаѣ реалистическій элементъ или стремленіе къ внѣшнему эффекту, и эта живопись начинаетъ уже, къ сожалѣнію, терять свою былую строгость и приближаться къ типу тѣхъ картинъ, которыя находятся передъ большей частью алтарей въ католическихъ церквахъ. Такъ расходятся по замыслу и исполненію, напр., живопись Васнецова и Свѣдомскаго въ строющемся Владимірскомъ соборѣ въ Кіевѣ.
Эта же струя реализма, широко развившагося въ свѣтской скульптурѣ уже V в., проникла мало по малу и въ область религіозныхъ изображеній, сперва не назначаемыхъ, какъ сказано, для поклоненія, a потомъ и чтимыхъ кумировъ. Совершилось это исподволь и почти незамѣтно, – какъ незамѣтно возникаютъ теперь и въ нашихъ церквахъ религіозныя по сюжету, но свѣтскія по духу и исполненію картины. Уже Ирина съ маленькимъ Плутосомъ на рукахъ, сдѣланная для Аѳинъ Кефисодотомъ Старшимъ, при всей своей строгости, носитъ несомнѣнные зародыши реализма, и въ ней больше видишь женщину-мать, чѣмъ богиню. Заимствованіе сюжетовъ изъ обыденной человѣческой жизни и перенесеніе этихъ человѣческихъ дѣйствій и положеній въ міръ боговъ идетъ crescendo въ IV в. и во всѣ послѣдующія столѣтія: Артемида Антикирская, еще довольно полно охарактеризованная, хотя и чисто-внѣшнимъ образомъ, обращается въ Артемиду Версальскую, только охотницу; Афродита Книдская является прообразомъ цѣлаго ряда позднѣе возникшихъ Венеръ, въ родѣ Медичейской, Капитолійской, Таврической. Аполлонъ является передъ нами чуть по мальчикомъ въ видѣ Савроктона (убивающаго ящерицу) Праксителя; Эротъ мельчаетъ все болѣе и болѣе и, наконецъ, пройдя всѣ возрасты человѣческой жизни и уменьшаясь соотвѣтственно съ этимъ въ ростѣ и силѣ, онъ обращается въ микроскопическое, едва видное для глаза существо, которымъ забавляются на Помпейскихъ фрескахъ молодыя дѣвушки.
Что же касается "кумировъ" божествъ, то новое направленіе сказалось здѣсь въ IV в. еще слабо, но слѣды его вліянія, проникшаго и въ эту область, можно однако замѣтить въ нѣкоторыхъ относящихся сюда произведеніяхъ. Въ этомъ случаѣ новое направленіе сказалось въ изображеніяхъ божествъ, которыя по самому существу своему были слишкомъ близки къ человѣческимъ страстямъ и даже потакали имъ: это особенно относится къ Діонису и Эроту. Уже въ Элейскомъ Діонисѣ Праксителя, насколько мы знаемъ его по рельефу монеты, нѣтъ той величавой строгости, которая отличаетъ даже это божество въ предыдущій періодъ искусства; Эроты того же мастера, хотя еще и достаточно строгіе по замыслу (особенно Парійскій), однако уже сильно приближаются къ міру человѣческому благодаря излишне юному возрасту, въ которомъ, повидимому, представилъ ихъ художникъ. Но все-таки слѣды проникновенія новаго направленія, свѣтскаго элемента, слѣды излишняго реализма въ этой области чисто религіознаго искусства очень не велики: сила традиціи въ данномъ случаѣ преодолѣвала новыя вѣянія, и передъ требованіями религіи должны были отступать не идущія къ ней нововведенія, грозившія полнымъ обращеніемъ боговъ въ слабыхъ и одолѣваемыхъ страстями и пороками смертныхъ. Здѣсь, въ глубинѣ храмовыхъ святилищъ, еще сохранялись прежнія строгія представленія о безсмертныхъ богахъ, хотя разгуливавшая внѣ этихъ святилищъ и уже проникшая въ нихъ подъ различными предлогами буря нововведеній ослабляла значеніе этихъ образовъ и рѣшительно спутывала въ умахъ человѣческихъ всякія представленія о богахъ. Преобладающее число легкихъ, изящныхъ, почти безъидейныхъ созданій новѣйшей греческой пластики брало, конечно, верхъ надъ твореніями стараго стиля.
Въ теченіе III и II вѣковъ, вплоть до покоренія Греціи Римлянами, среди постоянныхъ смутъ и борьбы, начавшихся со смертью Александра, не могло спокойно развиваться искусство, a общее паденіе нравовъ, засвидѣтельствованное и исторіей, и современными той эпохѣ авторами, особенно комиками, вело къ полному равнодушію народа, занятаго своими мелкими дѣлами и вѣчными дрязгами, къ вопросамъ религіознымъ; равнодушіе это не могло не сказаться и въ уменьшеніи, почти прекращеніи религіозно-художественной дѣятельности. Религія осталась достояніемъ лишь "темныхъ" людей: прочіе замѣнили ее мудрованіемъ или полнымъ отрицаніемъ. Къ моменту покоренія ея Римомъ, древняя Эллада видимо отжила свой вѣкъ, хотя и краткій, но блестящій и въ высшей степени назидательный для послѣдующихъ поколѣній.
Римъ соприкоснулся съ Греціей въ тотъ моментъ, когда и въ немъ уже изсякли старинныя добродѣтели и наивная вѣра, послѣ того, какъ по Италіи уже успѣла распространиться греческая философія, породившая религіозный скептицизмъ, a затѣмъ приведшая къ отрицанію народныхъ божествъ. Онъ соприкоснулся съ трупомъ древней Греціи въ то время, когда уже въ немъ самомъ раскрылись страшныя язвы невѣрія и разврата. Поэтому ни покоренная имъ Греція, перенесши свою художественную дѣятельность за Адріатическое море, не получила новаго стимула, освѣжающаго и возвышающаго искусство, указывающаго ему новые и высокіе пути, и побѣдитель Римъ, ослѣпленный блескомъ внѣшней культуры своего вассала, но могъ разобраться въ полученныхъ сокровищахъ и болѣе прельщался твореніями послѣднихъ временъ, ласкавшими глазъ и щекотавшими нервы. Не было причины ни тамъ ни тутъ къ поднятію упадшаго было искусства на былую высоту въ этомъ новомъ его отечествѣ: и оно пошло по скользкому наклонному пути, угождая вкусамъ избалованной и разнузданной толпы. Цѣлый рядъ Венеръ, одна нескромнѣе другой, создается на почвѣ италійской; проходитъ немного времени, – и сами императрицы не стыдятся позировать передъ публикой въ видѣ полунагихъ мраморныхъ богинь. Нѣтъ, какъ кажется, никакой возможности толковать о греческомъ религіозномъ искусствѣ послѣ уничтоженія Греціи: греческіе художники въ Италіи, въ тѣхъ рѣдкихъ случаяхъ, когда имъ приходилось создавать изображеніе въ сколько-нибудь строгомъ стилѣ, обращались къ прежнимъ знаменитымъ образцамъ и болѣе или менѣе удачно копировали ихъ. Понятно само собой, что копіи эти, созданныя не творческой фантазіей подъ руководствомъ вѣры, a способомъ почти механическимъ, лишены были того внутренняго содержанія, того духа, который жилъ въ твореніяхъ лучшихъ ваятелей стараго времени. Манерность замѣнила фантазію, сухость стала на мѣсто одушевлявшаго прежніе кумиры духа. Уже изъ этого бѣглаго очерка видно, какъ развивалась истинно-религіозная пластика древнихъ, какъ она достигла своего апогея въ школѣ Фидія, точно посланнаго самимъ Провидѣніемъ для просвѣщенія темной массы язычниковъ, какъ она еще стремилась держаться старыхъ традицій въ IV в. и какъ постепенно она утрачивала ихъ подъ вліяніемъ разныхъ модныхъ направленій, въ которыхъ сильнѣе всего сказывалась струя реалистическая, уничтожавшая въ изображеніи божества – все божественное; мы старались показать, какъ, наконецъ, подъ давленіемъ этихъ модныхъ и перемѣнчивыхъ теченій подалась столь твердая, казалась, традиція собственно-религіознаго искусства и какъ, разъ допустивъ въ себя эту тлетворную струю, оно исказилось въ самомъ существѣ своемъ и исчезло, замѣнившись пластикой свѣтской и блестящей, но безъидейной и поверхностной. Видѣли мы, какъ параллельно шли два явленія: измельчанія религіозныхъ и общественныхъ идеаловъ, упадокъ нравственности и, наконецъ, уничтоженіе религіи подъ наплывомъ сомнѣнія и разсудочности, – и постепенное паденіе строгаго характера религіознаго искусства и вырожденіе его въ искусство свѣтское по преимуществу. Сколько поучительнаго въ этомъ кругѣ событій, сколько предупрежденій новому времени съ его также чрезмѣрнымъ преклоненіемъ передъ умомъ человѣческимъ, съ его явной пропагандой крайняго реализма въ искусствѣ, реализма, отъ котораго, какъ было замѣчено выше, не убереглась и наша, прежде столь строгая церковная живопись и даже иконопись. Слѣдуетъ очень подумать объ этомъ, дабы не утерять того сокровища, которое давно уже утеряно Западомъ и которое трудно вернуть себѣ снова. Но надо надѣяться, что новыя вѣянія не найдутъ себѣ y насъ въ этой области ни сочувствія, ни распространенія: въ работахъ нѣкоторыхъ живописцевъ нашихъ мы видимъ, напротивъ, зарю новой блестящей жизни нашего церковнаго искусства.
