Раньше я читал о нем, но ни разу не держал в руках самого Пико делла Мирандола: не удавалось найти. И вот на моей ладони он. И мне кажется, я узнаю его памятью детства.
А через час не остается и малейших сомнений: в речи «О достоинстве человека» меня ожидает строка — «достославный ваятель самого себя».
В речи этой Мирандола рассматривает человека как высшую форму бытия, в которой заложены неисчерпаемые возможности для нравственного и умственного развития. Он ставит человека в середине космоса и утверждает, что самое великое его счастье — «быть тем, чем он захочет!».
Через 450 лет поэт середины XX века напишет об этом более земно и буднично точно:
Не позволяй душе лениться!
Чтоб в ступе воду не толочь,
Душа обязана трудиться
И день и ночь, и день и ночь!
Эти два голоса — Пико делла Мирандола и Николая Заболоцкого долго соседствовали во мне.
«Пишу Вам ночью. Стол мой завален тетрадями, осилил 28 сочинений. Голова нудно гудит, как надтреснутый колокол. Устаешь, наверное, не от обилия информации, а от отсутствия в ней разнообразия. Если бы не разные почерки, можно было подумать, что это… и это… и это… написано одним мальчиком или одной девочкой. А ведь если у тебя нет твоей, единственной, ни на кого не похожей Татьяны (Пушкинской, разумеется; именно она — героиня сочинений), то ты еще не ощутил, не осознал собственного „я“. Только личность может понять личность. Кажется, Паскаль говорил: „Чем оригинальнее человек, тем больше оригинальности он видит и в окружающих людях“. Ох, до чего же не оригинальна Татьяна в большинстве сочинений, даже она, которая была тайной для поколений думающих людей. Пишу это с чувством моей вины. Если в мальчике или девочке (а им уже по четырнадцать-пятнадцать) не разбужено в достаточной степени ощущения „я“, собственной уникальности, потребности понимать и видеть, как не понимает и не видит больше никто (неважно, что часто это иллюзия), то учителю в данном случае стоит задуматься над тем: а сам он личность?
Днем, конечно, сомневаться и философствовать некогда — уроки, педсоветы, беседы с родителями, шефство, — а вот ночью, когда город за окном засыпает и ты остаешься наедине с самим собой, одолевают разные мысли, порою даже странные.
Константин Георгиевич Паустовский мечтал написать книгу о жизни, существовавшей лишь в его желаниях и воображении, книгу о второй жизни, которая „не вышла“ в реальной действительности. В этой второй биографии он мог бы подружиться с Блоком, хотя на самом деле ни разу не видел его. Если бы я был писателем, то дерзнул бы создать нечто даже более фантастическое: я собрал бы однажды вечером на постоялом дворе или в гостиничном подворье моих любимых героев, которых в действительной истории разделяли века и страны. И они бы не только с жаром беседовали о добре и красоте, но и действовали. Мне хотелось бы, чтобы Сервантес обнажил шпагу, защищая Яна Гуса, бежавшего из подземелья Констанцы. Вот только бежал ли бы он или же остался в тюрьме, как Сократ, чтобы сохранить верность идее и себе самому? Но когда Сократ пил чашу цикуты, разве не мог бы в этой фантастической книге стоять рядом с ним Томас Мор? Существуют события, которые естественно объяснять из будущего.
Конечно, „игра ума“. Утром отношусь к ней иронически. Отлично понимаю, что я не писатель, а учитель литературы и к лицу мне замыслы более скромные. Мне хотелось бы (это уже серьезно) стать составителем „Антологии“, в которой были бы собраны отрывки из написанного в тюрьмах разными замечательными людьми в разные века. От Сократа (он-то, разумеется, не писал, дали бы воспоминания) до Чернышевского, Дзержинского, вплоть до второй мировой войны: Фучика и Джалиля. Подобная книга помогла бы молодому читателю осознать величие нравственной задачи: оставаться, несмотря ни на что, самим собой. И, видимо, даже учила бы этому. Я не думаю, поверьте, ни об изданиях, ни о массовых тиражах. Меня бы устроило, если бы эта „Антология“ существовала в одном-единственном экземпляре в нашей школе, переписанная моими мальчиками и девочками от руки. Именно от руки. Вернее дойдет до сердца. Иногда даже во время уроков я, разумеется, про себя, в уме распределяю задание. „Ты, Юра, перепишешь письмо Томаса Мора из Тоуэра в Челси — дочери, и отрывок из его „Утопии““. „Ты, Виктор, — последнее письмо Яна Гуса“. „Лида — страницу из „Города солнца“ Кампанеллы“, „Тебе, Сергей, поручим отрывки из первой части „Дон-Кихота““. „А Маше — письма декабриста Лунина“.
Я стараюсь, чтобы не был забыт никто: ни из мальчиков, ни из девочек, ни из великих мужей.
И вот тут-то и нужна нам ваша помощь. (Как видите, ночные фантазии фантазиями, а письмо имеет и чисто утилитарную цель!) Память подсказывает мне полузабытое со студенческих лет имя: Боэций. Римский философ начала VI века, он был заключен королем Теодорихом в темницу, потом казнен. В ожидании казни этот человек написал сочинение: „Утешение философией“. Больше ничего не помню… Переводили его на русский? Можно ли получить хотя бы отрывки? Или изложение основных мыслей? Ни в нашей районной, ни в областной библиотеках, я и туда написал, Боэция нет и в помине. Вам в Москве, наверное, легче…»
Иду опять в Ленинку, ищу, и читаю, и думаю, воскрешая чудо далекой, полузабытой судьбы. Боэций жил и писал почти пятнадцать веков назад, но дух и облик его эпохи можно более или менее отчетливо вообразить по… романам американских фантастов, рисующих Землю после термоядерной катастрофы. Иногда мне кажется, что, изображая «постводородные ландшафты», они сознательно, чтобы было достоверней, избирают «моделью» развалины античного мира. И это, наверное, естественная особенность художников обреченного общества: трагически переживая социальную действительность, которая подошла к роковой черте, они не настоящее «объясняют из будущего», как хочет мой учитель-фантазер, а будущее из того, что уже было.
Но вернемся к эпохе Боэция. Уже не раз горел Рим, уже сожгли Александрийскую библиотеку, уже фанатики линчевали Гипатию — выдающуюся женщину, посвятившую себя в изуверский век философии и математике, — «они, — как пишет Гиббон, — содрали с ее костей мясо устричными раковинами». Уже были разграблены сокровищницы искусств, готы, остготы, вандалы, гунны топтали дымящиеся обломки великой античной цивилизации. В этом пустынном, расчеловеченном мире, полном суеверий и жестокости, сохранялись редкие оазисы — усадьбы римских аристократов, где берегли бесценные манускрипты, читали Аристотеля, беседовали о Пифагоре, Платоне и Плотине… Но выйти из усадьбы на дорогу было опасно — убивали остготские солдаты. Да и сами дороги умирали: не было ни торговли, ни почты, мир распадался, жизнь замыкалась в тесных рамках.
В этом мире и жил римский философ Боэций.
Что нам о нем известно? Он был сенатором-министром короля Италии остгота Теодориха, потом обвинен в заговоре, заключен в башню в городе Павия. И казнен.
Ожидая казни, Боэций написал книгу «Об утешении философией» — возвышенное повествование о богатстве человеческого духа. В этом сочинении он выразил замечательную мысль, которой Спиноза через тысячелетие сообщил точность и остроту афоризма: «Счастье — не награда за добродетель, а сама добродетель». Развивая эту мысль, он утверждает, что любой человек может стать богом. И это писалось в первые века государственного господства христианской религии. Насколько мне известно, ни одному историку не удалось установить, действительно ли Боэций участвовал в государственном заговоре, но то, что он казнен был королем Теодорихом «по заслугам», сомнению не подлежит. Его не могли не казнить в эпоху, когда линчевали женщин-математиков и разбивали античный мрамор.
Книга «Об утешении философией» исполнена величавой безмятежности, что делает ее родной сестрой последних — перед чашей цикуты — бесед Сократа с единомышленниками. Боэций верит, несмотря ни на что, в гармонию мира, в мудрые «основания бытия». Он говорит жизни метафизическое «да». И это «да» потрясает, когда обнимаешь воображением его эпоху, послужившую американским писателям-фантастам удобной моделью для изображения «постводородного мира».
Сам род казни, избранный Теодорихом для Боэция, ясно говорит о чувствах, которые питал король Италии к человеческому разуму: голову философа палачи обвязали грубой веревкой и стягивали ее до тех пор, пока он, ослепнув от боли, не умер. Стоит отметить, что историки оценивают Теодориха как самого покладистого из королей той эпохи.
Книга «Об утешении философией» переводилась на русский язык, к сожалению, только в отрывках. Половина сочинения написана стихами. Это, по замыслу Боэция, голос самой философии, и она утверждает высшую истину о «творениях»; «все к добру они тянутся вечно, как единственной мыслимой цели».
