Мне вспоминается, что в последних классах гимназии я уже довольно бойко и легко писал стихи. Но после первых лекций Брюсова в Высшем Литературно-художественном Институте неожиданно понял, что теперь окончательно разучился писать.
Всё это было вроде сказки о сороконожке, которая, задумавшись, в каком порядке при быстром беге она переставляет свои сорок ног, вдруг разучилась не только бегать, но и вообще передвигаться с одного места на другое.
И лишь через длительное время, пропустив через собственную плоть и кровь всю эту стихотворную фармацевтику, я почувствовал, что действительно окреп, возмужал и могу с новой силой вернуться к своей беспечной Музе.
Поэтическое творчество так же, как любой другой вид искусства, слагается из двух основных элементов — вдохновения и мастерства, иначе говоря — из интуиции и трезвого, чисто рационального контроля.
Примитивное и, к сожалению, до наших дней широко практикуемое деление художественного произведения на форму и содержание, на технику и тематику — порочно и бессмысленно. Так как не только в конечном результате форма неотделима от содержания, но и в самом созидательном процессе происходит деформация замысла под давлением материала.
А рождение окончательной формы требует не только технических знаний, но и огромного чувства меры, вкуса, то есть того же интуитивного постижения гармонии.
Говоря о поэзии как искусстве, мы невольно выдвигаем на первый план жанр лирики, ибо лирическая поэзия является наиболее чистым видом словесного искусства. И если в художественной прозе и даже в поэтическом эпосе и сатире возможен некий скромный процент дидактики и той или иной проповеднической тенденции, то для лирических стихов это смертоносно.
И тем не менее, лирика — это не одни сладкие вздохи и возвышенные мечтания. Кроме лирики романтической есть лирика буйного разгула и горьких сомнений, лирика сарказма, отчаяния и трагедии. И, наконец, лирика символов с тютчевским касанием миров иных:
Ты бурь уснувших не буди,
Под ними хаос шевелится.
Вспомним Лермонтова, Бодлера, Блока, Моргенштерна, Ахматову, Ходасевича или эмигрантские стихи Георгия Иванова. Всё это ни коим образом не сладкий лимонад.
Георгий Иванов пишет:
Зазеваешься, мечтая,
Дрогнет удочка в руке —
Вот и рыбка золотая
На серебряном крючке.
Так мгновенно, так прелестно —
Солнце, ветер и вода,
Даже рыбке в речке тесно,
Даже ей нужна беда:
Нужно, чтобы небо гасло,
Лодка ластилась к воде,
Чтобы закипало масло
Нежно на сковороде.
И еще:
Мы не молоды. Но и не стары.
Мы не мертвые. И не живые.
Вот мы слушаем рокот гитары
И романса «слова роковые»
О беспамятном счастье цыганском,
Об угарной любви и разлуке,
И — как вызов — стаканы с шампанским
Подымают дрожащие руки.
За бессмыслицу! За неудачи!
За потерю всего дорогого!
И за то, что могло быть иначе,
И за то — что не надо другого!
Представление о поэзии только как о чем-то возвышенном было поколеблено уже в эпоху расцвета романтизма. Пушкин как бы с усмешкой говорит об этом:
Лорд Байрон прихотью удачной
Облек в прекрасный романтизм
И безнадежный эгоизм.
Поэт никогда не вливает в мертвые формы своего, изготовленного рассудком замысла. И замысел, и форма рождаются одновременно в том ритмическом дрожании, которое обычно уже предваряет процесс созидания.
Поэт ищет и находит полные живых звуков слова для выражения только своего и обязательно по-своему звучащего явления:
О, если б знали, из какого сора
Растут стихи, не ведая стыда,
Как желтый одуванчик у забора,
Как лопухи и лебеда…
(Ахматова)
У Пушкина иначе, но по существу то же:
Не для житейского волненья,
Не для корысти, не для битв.
Мы рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв…
Отметим еще, что любой мастер — далеко не полный, не абсолютный хозяин над творимым произведением. Он обязан считаться и уступать капризам материала. Мрамор, звук, цвет и свет предъявляют свои, иногда весьма решительные требования.
Но и кроме взаимодействий рождающейся формы с нравами материала, невзирая на контроль разума и как бы наперекор рассудку, в творческом процессе происходят явления настолько сложные и по самой сути своей загадочные, что граничат с ясновидением и пророчествами. Быть может, в этом и заключена тайна рождения таких произведений, которые по духовной насыщенности сильнее и выше способностей своего родителя. Так вырастают идеи и образы, непредвиденные сознанием мастера, и кажется, что они будто и не по плечу автору.
Если допустить, что в наши дни появился воскресший из мертвых Достоевский, и мы предоставили бы ему лучшие исследовательские книги о нем, — вероятно, жадно проглотив сотни страниц, Федор Михайлович развел бы руками и сказал:
— Что вы, господа, я никогда ни о чем подобном и не помышлял.
И очевидно:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботы суетного света
Он малодушно погружен.
Молчит его святая лира,
Душа вкушает праздный сон,
И меж детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он…
А потому романтический образ жреца, присутствие Музы и параллель с подвигом пророка даже в наш антигероический век остаются в полной силе, по крайней мере, для самих поэтов. Только у нас те же образы принимают зачастую более будничную и жалкую окраску.
Но по-прежнему:
Лишь Музы девственную душу
В пророческих тревожат боги снах.
В научных работах из области психологии творчества не раз отмечалось, что творческий процесс во многом близок к сновидениям. Только сновидения эти находятся под контролем мастера, автора, художника. Но иногда это и не контроль, а всего лишь палочка опытного дирижера.
Отсюда и проблески предвидения в лирической поэзии. Например, предвидение своей трагической смерти у Есенина:
В осенний вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
И то же у Гумилева в стихотворении «Рабочий»:
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою вспененной Двиной.
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою. Она пришла за мной…
Приведу всего два небольших эпизода из своей поэтической практики, которые, думается мне, как-то иллюстрируют общность творческого процесса со сновидениями.
Не далее как этим летом мы с женой отдыхали в Канаде, в бунгало на берегу огромного озера. В местах, дотоле нам неведомых.
Ночью во время страшной грозы пришлось выключить электричество и зажечь свечку, вокруг которой закружились мошки.
— Лучше потушим! — предложил я.
– Удивительно, ведь всё это совсем как в твоем стихотворении, — сказала жена.
Стихи эти были написаны в Нью-Йорке, в то время, когда ни о каком отдыхе на лоне природы мы еще и не думали.
Вот они:
Тщеславие вотще,
Без крыл вотще паренье.
Как мошка на свече,
Сгорает вдохновенье.
Струится легкий чад
От фитиля к окошку,
А за окошком сад
И ночь… И снова мошка.
И снова тот же бред
Мою терзает лиру.
Потушим лучше свет:
Пусть ночь войдет в квартиру.
Другой эпизод произошел тоже у озера… Прошлой зимой я написал короткое стихотворение о зависти. В замысле его меня волновало чувство грусти, что не всё у меня «как у людей», и в то же время было гордое сознание своей обособленности от обыденного мира.
Но во время творческой работы сразу же во втором стихе, неизвестно откуда и зачем, появилась у меня отвратительная мокрая крыса. Бороться с ней было уже поздно. Она органически вошла в лирическую ткань стихотворения.
И вот много позднее, блуждая по притокам дикого озера и не размышляя ни о какой поэзии и тем более о зависти, опускаюсь на камень. И вижу: выходит к берегу облезлая старая крыса с лысым хвостом.
Наши глаза встретились. Было ясно, что пришла она из моего стихотворения.
