В первые годы XVII века усталость, порожденная затянувшейся войной, и небывалый размах крупного предпринимательства значительно охладили революционный пыл народа. Тем не менее опыт освободительной борьбы наложил глубокий отпечаток на общественные структуры. Усмирение бунтарских настроений, накопление богатств и рост могущества усиливали расслоение общества. Те, кто встал у руля, тяготели к религиозной терпимости и олигархическому авторитаризму, стоявшему на страже местных экономических интересов. Они старались не замечать принца, который задевал их самолюбие. Зато в классах, занимавших нижнюю ступеньку социальной иерархии, по-прежнему теплились добрые чувства к семейству Оранских, потомкам героя-освободителя. Теологические диспуты вызывали живейший отклик у трудящихся, нередко решавших спорные вопросы путем физического устранения оппонентов. Сосредоточение политической и экономической власти в немногих руках усиливало остроту социальных противоречий в Республике, где все платили налоги и имели равное право приобрести акции Индской компании. Привилегии, которыми пользовались сильные мира сего без каких-либо юридических оснований, выглядели грубой формой тирании.
Опережая в этом отношении развитие европейских стран на целых два столетия,{162} нидерландское общество в остальном оставалось архаичным, глубоко уходящим корнями в Средние века. В этом и заключается причина некоторых его противоречий. Города дорого заплатили за свою свободу, пройдя через долгие годы войн и раздоров, но пользовались ею в пределах вольностей прежних «коммун». Торговля, поднятая стараниями ловких предпринимателей на мировой уровень, осуществлялась прежними корпорациями. «Имущие», независимо от того, были это богатейшие финансисты или скромные лавочники, в равной мере унаследовали нравы и образ мыслей примитивного бюргерства с его консерватизмом, стремлением разложить все по полочкам, упрямством, приверженностью всяческим предписаниям, недоверием ко всему новому и кичливым признанием ограниченности собственных суждений.
Однако, по мере распространения нидерландского присутствия, общественные нравы начинают испытывать зарубежное влияние, которое, в разной мере воздействуя на разные слои населения, также усиливало социальную разобщенность. В частности, после 1650 года французская мода считалась невероятно престижной у дворянства, офицерства и части крупной буржуазии. Впрочем, это влияние не распространилось далее окрестностей Гааги, наложив особый отпечаток лишь на Южную Голландию; в остальной же части страны ей не придавали особого значения. К 1680 году мелкие лавочники образуют социальную группу, существовавшую отдельно как от узкой касты офранцузившихся крупных капиталистов, так и от замкнувшегося в себе рабочего люда, который, оставаясь чуждым любому иностранному влиянию вплоть до XVIII века, уже не являл собой воплощение отчаянной храбрости и непреклонности героев славного прошлого.
После 1610 года пропасть между классами росла из поколения в поколение. Автор одного амстердамского памфлета, выпущенного в 1665 году, сожалеет, что распространение некоторой элегантности в одежде стирает в больших городах социальные различия. «Я не могу смотреть без возмущения, — пишет он, — как жена портного шуршит бархатом…»{163} Но не стоит обманываться. Определенное внешнее сходство в образе жизни представителей крупной и мелкой буржуазии действительно могло иметь место. Но каста капиталистов защищала себя от бюргеров непробиваемой стеной этикета. Хотя человеческие отношения, конечно же, оставались по-прежнему мягкими, национальный темперамент стойко выдерживал любой натиск со стороны, а вечное добродушие все так же очаровывало иностранцев.
Социальная принадлежность подчеркивалась сложной системой титулов и обращений. К собственным словам, служившим для этой цели, добавлялись французские заимствования (monsieur, seigneur и др.). От «могущественных господ» — депутатов Генеральных штатов, «благородных и строгих господ» — членов Адмиралтейства и «благороднейших дам» — их супруг до «господина» бургомистра и «мэтра», которым мог быть хирург, адвокат или старшина гильдии, общество возводило преграды, которые почти невозможно было преодолеть. Профессор именовался не больше и не меньше как «почтенный и весьма ученый господин». Крупный, средний и мелкий торговцы имели разные звания, отличавшиеся тончайшими нюансами. Некоему де Вриесу, содержавшему торговлю масличными культурами, писали следующим образом: «Г-ну Вриесу, владетелю масла». Мелкие ремесленники довольствовались французским «мсье». Но со временем блеск всех этих титулов потускнел, и к концу века «сеньором» (seigneur) называли даже простого цирюльника. Это слово (впрочем, никогда не имевшее аристократического лоска во французском языке, из которого было заимствовано) утратило свое значение, к вящему огорчению приверженцев порядка. В домашнем обиходе вычурные обращения обычно не употреблялись, но социальная функция имярека всегда подчеркивалась — «господин доктор», «господин пастор», «господин мастер»… Чиновники отказывались принимать прошения, не содержащие положенного по их статусу обращения.
Таким образом, общество дробилось буквально на сословные группы, одну из которых, в соответствии с давней традицией, составляли французы. В действительности существовало лишь одно сословие, третье. Немногочисленному дворянству чудом удалось выжить, католическое духовенство перешло на полу-подпольное положение, а кальвинистские проповедники не представляли собой единородной группы. Поэтому социальные различия (как, впрочем, и политические), в отличие от остальной Европы, строились здесь почти исключительно на различиях материального положения. Эти различия было не так-то легко определить, даже приблизительно. Документов, из которых видно, как жили аристократы, сохранилось достаточно, зато далеко не всегда удается определить оборот средств и личную прибыль крупных негоциантов. На зарплату рабочих могут пролить свет договоры, или расчеты, проводимые гильдиями. Доход других категорий населения остается неизвестным.{164}
Как же можно представить себе структуру голландского общества? Вверху пирамиды — кучка финансистов, к примеру, некто Лорез Суассо, португалец по происхождению, который в 1688 году ссудил Вильгельму III два миллиона на его экспедицию в Англию. Будучи самым крупным налогоплательщиком Амстердама, в 1624 году он владел миллионным состоянием.{165} Но суммы, по местным меркам столь впечатляющие, были ничтожно малы по сравнению со стоимостью дворянских поместий в соседних странах.
В Нидерландах землевладельцы были не столь богаты. Больших поместий было немного, и земельная рента, по утверждению Темпла, редко превышала 2 %.{166} Высокие государственные должности, которые занимали дворянство и крупная буржуазия, не приносили большого дохода, и чиновники, которые, как считалось, должны были жертвовать личным во имя общественного, занимали свои посты лишь до тех пор, пока им не удавалось войти в коммерческие круги, выгодно купив акции или получив управление семейным наследством. Адмирал, командующий флотом, получал накануне войны 1672 года пять тысяч гульденов в год; пенсионарий Голландии, который по сути являлся первым должностным лицом в Республике, имел годовой доход всего 2000 гульденов.{167} Таким образом, торговец со средним достатком теоретически мог иметь равную, если не бóльшую, покупательскую способность.
Процветающий амстердамский книготорговец платил в 1675 году 50 гульденов налога, что предполагало наличие капитала в 10 тысяч гульденов, к которому добавлялись ценные бумаги стоимостью в 11 тысяч. Такой коммерсант жил в полном достатке в красивом доме с отличной обстановкой и столовым серебром, заблаговременно приобретя для себя и своей жены участок на кладбище у Старой церкви. Каким мог быть его годовой доход? В налоговых отчетах Амстердама, составленных около 1630 года, упоминается примерно 1500 состояний от 25 тысяч до 50 тысяч гульденов. Компенсации, выплаченные некоторым сильным мира сего, лишившимся обстановки в результате стихийного бедствия, достигали 20–30 тысяч гульденов.{168} Богатство распространялось в буржуазной среде с относительной равномерностью. Возможно, среди зажиточных бюргеров имелось лишь несколько десятков очень богатых семейств. Зато служащие и рабочие, занятые в торговле и промышленности, находились на несравненно более низком экономическом уровне. На маленьких предприятиях, строго контролируемых гильдиями, размер заработной платы не был столь произвольным, как у владельцев крупных мануфактур.
Средний доход оставался чрезвычайно скромным. Плотник на судостроительной верфи зарабатывал в 1600 году полштёйвера в час. При средней продолжительности рабочего дня в 12 часов его годовая выручка (если у него не было периодов безработицы) составляла менее 100 гульденов. В 1662 году каменщик, трудившийся без выходных и отпусков, получал в день не больше 24 штёйверов, то есть около 360 гульденов в год, но он должен был сам приобретать и ремонтировать свой инструмент.{169} Правда, следует отметить, что на протяжении всего «золотого века» заработная плата неуклонно росла. Суконщики, которые в 1608 году в Амстердаме имели ежедневный заработок в 14 штёйверов, считавшийся вполне приличным, в последующие годы добились ряда прибавок — в 1631 году они получали уже 18 штёйверов, что составляло около 270 гульденов в год.{170}
