Моряки составляли в Голландии, Зеландии и Фрисландии особый класс, отличавшийся своей многочисленностью. Жизнь вдали от берега накладывала неизгладимый отпечаток на их характер и образ жизни, порождала собственные традиции, что превращало морских волков в легко узнаваемый человеческий тип. Род занятий, несомненно, имел значение, моряки разделялись на рыбаков и каботажников, корсаров и матросов компаний или адмиралтейств, но в целом все они имели и некоторые общие черты: в них было больше грубости и простоты, чем у обитателей суши. «Проводя все время в море, — писал Париваль, — они совсем не имеют сношений с внешним миром и не могут ни обрести вежливых манер, ни исповедовать другой добродетели помимо терпения; ветра и бури неотступно испытывают их. Им не занимать храбрости, но я не беру на себя смелость оспаривать утверждение, что их достоинства чаще надобно отыскивать, нежели видеть, как оные сами себя проявляют».{181}
Уходя в плавание, эти люди, трезвые, крепкие, иногда суровые и вечно кочующие по волнам, покидали в прибрежных поселках жен и детей. Несмотря на долгие странствия, их половая жизнь оставалась упорядоченной, а сердце верным. Как-то раз, превознося естественные добродетели, Грослей противопоставил нидерландских моряков французским матросам из Прованса, имевшим по семье в каждом ближневосточном порту.{182} Даже капитаны, в большинстве своем весьма скромного происхождения, которым образование заменял огромный опыт, в отличие от своих французских, английских или датских коллег не заводили на борту ни любовниц, ни слуг, ни винных погребков. Сыр и пиво были их единственной пищей, собака — единственной компанией, поддержание в порядке корабля и экипажа составляло единственную заботу.
Постоянное соприкосновение с самыми грозными проявлениями сил природы сделало моряков суевернейшими людьми. Если при штиле беспомощно опадали паруса, матрос играл на флейте волшебную мелодию, чтобы поднять ветер. Когда шторм грозил опрокинуть корабль, матрос колотил юнгу, пытаясь этим смирить свирепый нрав моря. Даже страдая от голода, матросы не пытались убивать морских птиц, тучи которых всегда кружились над мачтами, поскольку, согласно поверью, в них нашли приют души утонувших моряков.
Несмотря на чрезвычайно тяжелые условия жизни, матросские мятежи случались редко. В ходе первых экспедиций к Дальнему Востоку и Крайнему Северу экипажи несли огромные потери, которые прекратились с адаптацией к суровым климатическим условиям и обретением необходимого опыта. Команды судов, уходящих в дальнее плавание, набирались в Нидерландах и частично прилегающих территориях из бродяг или полунищих рабочих за воистину смехотворное жалованье (было важно максимально снизить себестоимость рейса, чтобы выдержать иностранную конкуренцию).
Матрос военно-морского флота получал в 1630 году каких-то 30 гульденов в месяц. Эта сумма не менялась в течение последующих 75 лет. Твердый и долгосрочный контракт оставался исключением из правил. Безработица дамокловым мечом висела не только над простыми матросами, но даже над младшими офицерами — лоцманами, судовыми врачами, боцманами, мичманами, лейтенантами и часто угрожала самому капитану, который, впрочем, в социальном отношении мало отличался от своих подчиненных. Постоянный корпус капитанов военно-морского флота сложился лишь после 1628 года. В то время как судовладелец выигрывал 100 % и более с денег, вложенных в торговое или рыболовецкое судно, матросы и командный состав жили на грани бедности. Население прибрежных деревушек, таких, как Мааслёйс, считалось «нищим».{183} Небывалая трезвость моряков, несомненно, была не столько добродетелью, сколько осознанной необходимостью.
Капитан лично отвечал за состояние вверенного ему судна и экипажа. Его репутация зависела от того, насколько разумно он распорядится суммой, выделенной судовладельцем или адмиралтейством, а его личный доход был пропорционален средствам, сэкономленным на приобретении съестных припасов, очистке судна и санитарных работах. Погреть руки на казенных деньгах было непреодолимым искушением для матерых морских волков без гроша в кармане.
Хотя большинство нидерландских судов содержалось несравненно лучше и в большей чистоте, чем корабли других стран, служба на них превращалась в настоящую каторгу, — в трюмах и на палубе не протолкнуться из-за чрезмерного количества товаров, на борту царят грязь, грубость и голод. Время от времени, по прошествии нескольких лет, какому-нибудь капитану удавалось вылезти из массы моряков и подняться ступенькой повыше. Он правдами и неправдами мог сколотить небольшое состояние или получить часть прибыли своих хозяев. Такой капитан, уходя на покой, покупал себе уютный домик и — типичный признак буржуазности — заказывал свой портрет.
На протяжении столетия адмиралтейством принимались различные меры по социальной защите матросов, пострадавших за отечество в морских сражениях, — выплата пособий за увечье, пенсии вдовам и сиротам. Моряки, уволенные из флота по старости, находили приют в комфортабельной богадельне Энкхёйзена. Но эти счастливцы представляли собой привилегированное меньшинство в огромной массе «тружеников моря».
Несмотря на значительный прогресс, достигнутый в области морского судостроения, угроза кораблекрушения оставалась неотъемлемой частью повседневной жизни моряка. Хроника того времени свидетельствует о нескончаемой серии катастроф, порой потрясающих воображение. В 1657 году на китовой охоте исчезли сразу 50 шхун. Некоторые кораблекрушения стали знаменитыми. Например, случай с Бонтеко, происшедший в 1619 году. Бонтеко командовал кораблем водоизмещением в 500 тонн, с экипажем 600 человек. В разгар бури один матрос нечаянно поджег бочонок с водкой; несмотря на усилия команды погасить огонь пламя перекинулось на бак с маслом, а затем на бочки с порохом, которые не успели сбросить в море. Корабль взорвался и в одночасье затонул. Бонтеко, держась за обломки судна, сумел доплыть до кучки уцелевших членов экипажа, которым удалось спустить на воду шлюпку. Тринадцать дней их носило по волнам под палящим тропическим солнцем, без еды и компаса. Бонтеко смастерил из рубах грубый парус, а из дощечки — подобие секстанта для ориентирования по звездам. Люди ели рыбу, пойманную руками, пили собственную мочу. Обезумев от лишений, матросы попытались зарезать и съесть юнгу. Бонтеко удалось удержать команду от этого преступления и сохранить над ней контроль вплоть до того счастливого момента, когда они, наконец, достигли берегов одного островка в Индийском океане, откуда позднее вернулись домой на борту голландского судна. Были и другие похожие происшествия. Голландский корабль «Равен» перевернулся прямо под парусами, но не пошел ко дну. 83 человека экипажа из последних сил держались за киль опрокинутого судна под ударами волн бушующего моря. Когда спасательная команда смогла подойти к месту крушения, в живых оставалось только 20 человек…
Неспокойное море и малая глубина почти повсеместно делали прибрежные воды Нидерландов чрезвычайно опасными для навигации. Стоило кораблю выйти на мелководье, как он подвергался риску разбиться под ударами волн или перевернуться под сильным порывом ветра. С этим связано значение права на имущество, которое уцелело в результате кораблекрушения. Если судовой команде или ее части удавалось спастись, все, что осталось от корабля, возвращалось владельцу за вознаграждение; в случае гибели экипажа оставшееся имущество переходило к административному округу, на территории которого оно было найдено. И тогда перед судовладельцем вставала проблема возвращения собственности. В 1660 году в Зеландии была изобретена машина для подъема затонувших судов. В память этого события даже выпустили медаль, изображавшую новую машину, с девизом «Soli Deo honor et gloria» («Для чести и славы Всевышнего»).
Помимо уцелевшего в результате кораблекрушения имущества это право распространялось и на китов, которые временами выбрасывались на пляжи голландского побережья. Из одного такого животного деревушка, на чьей земле оно было обнаружено, могла получить ворвани на 500 полновесных гульденов.
КрестьянеКрестьянство, и бедное, и зажиточное, было столь же неоднородно, как и городское население. Но это было не так заметно из-за их общности, основанной на постоянной работе с землей и невероятно косной приверженности к традициям.
Нидерландские крестьяне, как отмечают Париваль и Темпл,{184} отличались скорее большим упорством, нежели трудолюбием. Обыкновенно это были высокие и крепкие парни, с замечательно свежим цветом лица благодаря вегетарианской и молочной пище. Грубоватые и недалекие, при этом сами они не любили невежливого обращения. Обстоятельное увещевание имело над ними больше силы, чем ругань, конечно, если им давали достаточно времени, чтобы медлительные мозги смогли переварить все доводы. Близость больших городов нисколько их не манила. Безупречная честность и житейская мудрость, составлявшие их наиболее выдающиеся добродетели, сохранялись лишь в обособленных деревнях, отрезанных от разлагающей городской суеты. «Они довольствуются тем, что принадлежит им по праву, — пишет Париваль, — и если вы пожелаете заплатить им пять су за то, что стоит два с половиной, они примут только то, что им причитается, а остальное вернут обратно».{185} Если бы щедрый господин попробовал настаивать, его приняли бы за сумасшедшего. Грослей описал церемонию, предшествовавшую покупке шерсти у крестьян северной части Голландии. Когда торг затягивался, продавец, говоря последнее слово, протягивал покупателю стакан, бросал туда дукат и наливал можжевеловой водки. Оба чокались, пили, смотря друг другу в глаза. Если покупатель мог ухватить дукат губами, сделка считалась совершенной, стороны били по рукам, и дукат доставался в награду покупателю. Если же монета оставалась на дне стакана, стороны расходились, но подобру-поздорову, с взаимными пожеланиями добра и счастья.{186}
