Живая рыба поступала на прилавки повсеместно. Не о дорогой речь — каждому доступная щука, скажем, с Большого Слободского озера сплавлялась в лодках-прорезях в Архангельск к покупателям в живом виде.
В целом по Архангельской губернии рыболовством в пресных водах, например, в 1906 году занимались 28 119 человек, выловивших 436 006 пудов на сумму 1 101 205 рублей.
Сколько и какой рыбы брали с водоемов Вологодчины, и данных не найдешь. Вряд ли точны сведения даже о Кубенском озере, где уловы за сезон 1910/11 года исчислены в 32 600 пудов. Из них 4600 пудов падают на сига и нельмушку, 2350 пудов — на леща, 5400 пудов — на щуку, 4300 пудов — на окуня. В Великоустюгском уезде официально, по билетам, участвовало в промысле около 250 человек, в Кадниковском — 80. Но куда причислить мужиков с Уфтюги, Кубены или нашенской Городишны, владевших сетями, езами единолично или на паях? Поездить с лучом и взять острогой пестерь-другой налимов голавлей — неуж за спросом идти в волость?
Сотни пудов стерляди брали с Сухоны, Вычегды, Северной Двины. Сбывали ее в рестораны пассажирских пароходов, на пристанях, сельских торжках.
Сбыт вообще представлял трудную задачу. Бывало, обозы с сущом, мороженым язем, судаками кочевали зимой от ярмарки к ярмарке.
Промысел на воде опасен: «Ловцы рыбные — люди гиблые», «Рыбу ловить — о край смерти ходить».
А на путину принимали ребят-подростков. Неча лоботрясничать, хоть сыты будете!
От весел ладони задубели. Не сходят с рук царапины. Одежонка бесперечь сырая. А горд парнишка, что впрягся в лямку наравне со взрослыми, что в уловистых тонях есть и его доля.
Вологодчина… Воже, Онежское, Кубенское озера… Ширь, дали необозримые. И мелководья, и каменные гряды, песчаные косы… Падет внезапно вихорь, глазом не моргнешь, как взыграется волна. Пошло швырять челн, пошло сечь дождем со снегом.
В белесой мути исчез окоем. Не различить камышей возле песчаной косы, не то что противоположного берега.
— Правь на волну! Греби, круче выгребай…
Мир сузился до крошечного пятачка. Юлит лодка, черпая через борта, и то ухнет между валами, то вверх взнимется, задирая нос! Вверх-вниз… вверх-вниз… Мель, камни-огрудки, и одним ударом раскроит днище!
Поди, матери, жены мокнут у причалов. Кого не дождутся нынче?
Из десятков церквей, рассыпанных по берегам Кубенского озера, небось нет ни одной, чтобы панихид по ловцам не служила…
Сохнут на приплеске рыхлая пена, водоросли, выброшенные штормом тлеть среди камней.
Стекленеет водная гладь, будто не бушевала буря, не накатывались валы в белых гривах разбиться о берег.
Станица лебедей сгрудилась перед останками Спаса-Каменного (монастырь на пятачке острова просуществовал с 1260 года почти 700 лет).
— Ко-гонг, ко-гонг! — умножают просторы озера выразительность певучих звуков, как небо, отразившись в покое затонов, придает мелководьям призрачную глубь.
Напоминает клич лебедей траурный бой колоколов. По ком печаль у них, белых и величавых? Кого чайки оплакивают, скорбно заламывая крылья? Может, тех безвестных, кто смертный час встретил на Карачаевской яме, в топких погибельных Пучкасах?
Печален остов колокольни. Немы глыбы древних кирпичей — красной плинфы в прослойках извести. Понадобился, говорят, кирпич строить коровник. Выдержало строение удары взрывчатки: стены обвалились, но уцелели, осев в землю, сводчатые потолки. Принимали кельи под своды праведников и ссыльного поэта, сочинителя песен для простонародья, мудрецов-книгочеев, свято взыскующих истины, и князя, лихо ворочавшего судьбами державы. Кто в них и не побывал, кто и не тосковал, сквозь решетчатое оконце глядючи!
Безгласны развалины. Вздыхает ветер, иначе не ощутимый, как в остове бывшей монастырской гостиницы, как с высоты колокольни, бывало, звоном указывавшей путь к спасению в кромешной тьме штормовых ночей, в слепую муть осенних туманов.
Мнится, они сродни — лебеди, живым облаком белеющие на воде, гривастые порыжелые камыши побережья, пустынное без лодок, без рыбаков озеро и битый кирпич разоренного острова…
Перевал осени, октябрь, надо признаться, выглядит каким-то безликим в череде месяцев. Видимость эта обманчива. Готовит назимник землю к зиме, и никто, как он, не противостоит ей. Незримый для непосвященных задел объявится лишь весной. Не беда, что полегла трава: ею укрыты всходы, ростки будущей благодати.
Впрочем, грязник не прочь оттянуть ненастье.
Разведрится, подолгу выстаивают погожие дни. Золотая осень стократ ярче, неподражаемо цветистей, когда небо сияет голубизной, светлы, чисты окрест все воды, горят не сгорая костры багряных рябин; когда тропы, просеки в лесу — ручьи и потоки пестрой, шуршащей листвы, которой, право, не убыло с берез, с осин!
Выдохлась непогодь. Пока она собирается с силами, можно затащить в норку лишний корешок про запас, понежиться в покое и тиши.
Медведице нашелся пень с расщепами — свежий след недавнего бурелома. Раздобревшая на малине и овсе, колыхает мясами косматая: когтями оттянет да отпустит расщепину.
«Др-р-р!» — дребезжат дранки.
Уши бы заткнуть, медвежатам-двойняшкам любо: раззявив рты, слушают. «Наша мама лучше всех» — написано на мордочках.
«Др-р-р…»
Ну, хватит, хватит?
«Др-р-р, — плывет по бурелому. — Др-р-р!»
Засуетилась, перепархивая по лапам ели, пеночка тенькает, будто с укоризной:
— Те-тень-ка… те-тень-ка…
Куда там, ухом не ведет толстуха: ей только б позабавить малышей — на все готова.
«Др-р-р!»
Чтоб он треснул, проклятый пень! Выволокся из лужи кабан, лязгнул страшными клыками и наддал рысью подальше от греха.
Дупло чернело глазком отверстия и вдруг сморгнуло. Выскользнула на сук белка-летяга. Пораскачивалась серенькая, сжавшись в комок, и прянула с высоты через прогалину — крошечный ковер-самолет…
За лесом в полях желты сурепки, на межах донник. Золотя луга, по второму заходу цветут купальницы, лютики, одуванчики. Жалкие последыши былого великолепия, от них пронзительней грусть, чем от слякоти, от птичьих станиц в небе!
Бывало, деревня зорко следила, раздастся, не раздастся с высоты гортанный говор:
— Ку-ур… кур-рлы…
* * *
1 октября — Евмен и Орина.
В устных календарях — журавлиный лет.
Евмению раз в году, Иринам трижды именины: разрой берега и рассадница весной да теперь, осенью. «На Орину отсталой журавль за теплое море тянет».
К дате прилагалось:
«Журавли тронутся на Евмена — на Покров будет мороз, а нет — зима раньше Артемова дня (2 ноября) не встанет».
Детвора с изгородей, от гумен махала журавушкам:
— Колесом дорога! Колесом дорога!
Надеялись, что стаи поворотят вспять, с ними назад вернется солнышко разгарчиво, ребячье приволье.
Отмечены-спразднованы земляничник и малинники, почествовали бруснику, клюкву и рябину. Ждал и дождался своего шиповник: осыпаются кусты, издали видны оранжевые его плоды. Орина и журавлей в жаркие страны сряжала, и значилась «шипичницей». Шиповник-шипицу для чая заготавливали, в напиток бодрости и здоровья.
Скудно с теплом, мало ли что октябрь — внук августа. Озаботься, пасечник, сохранностью пчел. «Летела птаха мимо Божьего страха: ах, мое дело на огне сгорело!» Пожелтели травы, в солому сохнут. Горят-догорают осины и березы без дыма, без пламени, велят ульи убирать под крышу.
2 октября — Зосима — Савватий, вечерки.
В устных календарях — пчелиная девятка и Трофимовы вечерки. Соловецкая обитель была искони почитаема. Вопреки осенним штормам, на архипелаг не иссякал поток паломников поклониться святыне, по обетам вложить свой труд в процветание северной преименитой Лавры. Работали взрослые, работали трудниками-послушниками подростки. Здесь ребята овладевали грамотой, обучались ремеслам, профессиям.
Со 2 по 9 октября в России шла «девятка» — дни поминовения преподобных Зосимы и Савватия, основателей Соловецкого монастыря. Известно, «двоица свята» считалась покровительницей пчеловодства, поэтому пасечники в «девятку» стремились довершить подготовку ульев к зимовке.
Для деревенской молодежи денек такой, что не пропусти: покровитель сердечных тайн, влюбленным воздыхателям верная опора!
От Спасов до Покрова заповеди старины ограничивали игрища, вечерины. Со временем ограничение ослабло. Допускались хороводные игры, посиделки в избах. Впрочем, все зависело от местных обычаев, в семьях — от наплыва работ в поле и по дому.
Усадят репу обрезать, щипать хмель — и хоть плачь, до того тошнехонько.
Раствори, мама, окошко,
Головушка болит.
Не обманывай-ка, дитятко,
Тальяночка манит?
«На Трофима не проходит счастье мимо». Парню в славу, коли полволости обойдет-обежит: все меня знают, всюду на посиделках прием!
