Увы, но само кафе со времен щегольского довоенного «Артистика» тогда сильно «потускнело». Это особенно ощущалось в первой половине дня, когда в кафе доминировали командированные, а в меню — блинчики и жареная колбаса с горошком. Зато во второй — как раз к моменту традиционного блиц-визита мхатовских корифеев — обстановка заметно облагораживалась. И тогда над столиками плыл аромат трехзвездочного коньяка и запах хорошо приготовленного кофе.
Похоже, этот умиротворяющий аромат «сладкой жизни» несколько усыпил соответствующие службы. Потому что стихийный взлет неформальной популярности «Артистического» вначале как-то не очень проявлялся. В отличие от юных девиц, желающих хоть одним глазком «посмотреть на настоящих артистов». Вот уж кто поспел, как ложка к обеду! Корифеи на эту «армию любви» производили неземное впечатление. И поэтому могли не волноваться. А вот пылкие «студийцы», распускавшие перед юными девами хвост, были в большой опасности от игры их глаз. Впрочем, и девушкам с ними было то ужас как весело, то страх как интересно.
Когда все были молодыми
Надо воздать должное природной женской способности как-то заглядывать в наше мужское будущее! Юные театралки верно определили вектор своих симпатий. Потому что курс 1952 года оказался действительно незаурядным. Причем не только в мужской, но и женской своей части. Достаточно перечислить имена тех, кто потом стал наиболее известным: Михаил Козаков, Виктор Сергачев, Олег Басилашвили, Татьяна Доронина. И конечно же Евгений Евстигнеев. Последнего малознакомые девушки уже звали Евгением Михайловичем. Он и вправду был самым старшим, самым талантливым и вообще — любимцем курса. Вспоминая о нем и о той поре, Миша Козаков в своей — не устаю это повторять — замечательной «Актерской книге» описывал, как Евстигнеев очень смешно знакомился с этими самыми девушками, играл на гитаре, пел, «виртуозно стуча по дереву двумя вилками, — когда-то был барабанщиком в оркестре».
Знакомились ли они с этими начинающими «феями» как раз в «Артистическом», там ли именно стучал по столику вилками будущий гениальный исполнитель роли «голого короля» в одноименной пьесе Шварца, Михал Михалыч не указывал. Однако и так понятно — случалось и там. Причем с теми же периодическими пересечениями с мхатовскими стариками, заглянувшими в «Артистическое» на огонек. И почти аналогичным стремлением — насколько, разумеется, позволял обычно полупустой карман — подражать им во всем, даже в одежде.
Побег с театрального погоста
Правда, он же пишет и о том, что уже тогда никакого особого «придыхания» в отношении своих кумиров у них не наблюдалось.
Нет! Когда великие мастера бывали на сцене в ударе, они творили чудеса. Ну, разве можно было, к примеру, не восхищаться ливановским Ноздревым или Грибовым — Собакевичем в «Мертвых душах»! А как блистали в переводных пьесах Андровская и Кторов?
Иное дело, что при этом происходило с самим легендарным театром. С мхатовским репертуаром, например, где директивно царила законсервированная классика, которая если изредка и разбавлялась чем-то более современным, то непременно просоветскими ремесленными поделками драматургов типа Сафронова и Сурина.
И каково было тому же Козакову? Конечно, велика честь ему, восемнадцатилетнему, выходить на главную драматическую сцену страны к трем чеховским сестрам. Но куда деваться от того, что когда они все трое сходились на сцене, то им вместе набиралось чуть ли не полтораста лет…
Система лопается изнутри
Какая уж тут система Станиславского? Одно лишь его знаменитое: «Не верю! Не верю!»
Еще раз напомним, в какие времена из души молодых вырывалось это «не верю». Ведь в начале 1950-х главный «культ личности» еще сидел в Кремле и держал всю страну в кулаке. Потом еще несколько лет — вплоть до XX съезда — с всесоюзным почетом «витал» над ней, лежа в Мавзолее. А тем временем, оказывается, буквально в пяти минутах ходьбы от Кремля, в отдельно взятом проезде Художественного Театра (ныне Камергерском переулке) уже вовсю шел внутренний процесс развенчания любого культа как такового.
Так что, перебежав при случае из своей пропитанной чинной строгостью «театральной учебки» напротив — в «Артистическое», молодые там не только вилками стучали. Им было что друг с другом обсудить…
Широко открытыми глазами
Итак, пожалуй, первыми неформалами в послевоенном «Артистическом» стала подрастающая мхатовская смена. Причем не только из поступивших в Школу-студию в 1952 году. Но и с предыдущего курса, где учились Г. Волчек, И. Кваша и Л. Броневой. Если прибавить к этому успешного актера Центрального детского театра, их молодого педагога и тоже в свое время выпускника Школы-студии МХАТа Олега Ефремова, то станет ясно, почему дорожка из одной двери в другую — на противоположной стороне проезда Художественного Театра — оказалась такой протоптанной.
За бывшими и нынешними питомцами мхатовского гнезда в начале следующего десятилетия в «Артистическое» потянулись прочие «молодые начинающие умы». Это были журналисты из расположенных неподалеку редакций «Известий», «Театра» и прочих, менее элитных изданий; художники левых направлений, сделавшие своими иллюстрациями научно-популярный журнал «Знание — сила» не просто популярным, а ультрасовременным; юные, но стремительно набирающие творческую силу прозаики и поэты — в том числе из тех, что собирали на чтении своих стихов у памятника Маяковскому довольно внушительные толпы. И конечно, разнообразная, желающая приобщиться к ним публика.
В результате на отдельно взятом пространстве в проезде Художественного Театра внутрицеховая творческая жизнь сошлась с разбуженной политической «оттепелью» общественностью. Словом, начала складываться та богемная культурная среда, где содержательное общение под хороший кофе обеспечивало такую циркуляцию идей, которую еще совсем недавно даже представить себе было невозможно.
«Моспарнас». Наши лучшие годы
Неформальное превращение, случившееся в это время в столичном кафе «Артистическое», стало событием неординарным.
Понимаю, что современному читателю вряд ли так покажется. И вправду, ну, сбегались в кафешку! Ну, вели нескончаемый треп под остывший кофе глясе! Только и делов-то!
Суровость естественного отбора
Но нет! «Только» — это если примерять к тому времени нынешние реалии. А тогда «дела» за треп заводились полегче, чем сегодня в прокуратуре. Да и отбор шел — не чета нынешней «Фабрике звезд». Наносное от настоящего фильтровалось жестко. Недаром, как справедливо заметил кто-то из моих коллег-сверстников, многие из тех, кто в свое время гляделись за столиками «Артистического» знаменитостями, светскими людьми, жрецами искусства, впоследствии оказались неудачниками, рабочими лошадьми экрана и сцены — словом, просто не слишком имущей богемой.
Зато уж что утвердилось в тех условиях высоких гражданских температур и тотального давления сверху, то утвердилось накрепко. Ведь не случайно именно в таком запредельном режиме графит превращается в алмаз.
Впрочем, не будем нагнетать! В «Артистическое» рвались прежде всего потому, что там было по-молодому живо, весело, интересно. Точно в таком же духе и дискутировали.
А очень скоро еще и запели…
«Из окон корочкой несет поджаристой…»
Эта песенка зазвучала одной из первых. По ее поводу в 1959 году главная комсомольская газета страны утверждала, что как раз с ней сочинитель ходил в окружении друзей по шашлычным. А остальные песенки — их тогда у начинающего автора, кажется, и было-то всего с пяток — пел на застольях, а также в небольшом кафе-мороженом на углу Староконюшенного и Старого Арбата. Так что было большой наглостью и даже вызовом властям со стороны организаторов одной из «клубных встреч» затащить его в «Артистическое». По наводке «народного телеграфа» на подобные «междусобойчики» обычно сбегалось столько народу, что у входа приходилось ставить крепких активистов и вывешивать табличку «Закрыто на мероприятие». Хотя большинству имя того, чья песенка про поджаристую корочку была на слуху, мало что говорило. Некоторые вообще пытались запомнить его имя по созвучию со словом «ржавый».
Кто-то даже пустил слух, что «это у него кликуха такая».
Знакомство с авторской песней
Однако после того памятного выступления в «Артистическом» правильно произносить его научились и они. Потому что в творчестве успевшего пройти войну тридцатипятилетнего Булата Окуджавы многое покоряло. Но то, что особенно потрясало и было внове, — авторская манера исполнения. Для тогдашних моих сверстников, исторически приученных к тому, что под гитару лучше всего идет цыганочка и «блатняк», такое было настоящим откровением. Не говоря уже о сразу взявшей за душу «Песенке о полночном троллейбусе». В «Артистическом», кажется, состоялась ее премьера.
