Суть второй тенденции состоит в признании индивидуального пути спасения: освобождение достигается лишь посредством обособления усилий собственного духа, каждый идёт к истине своим путём. Отсюда крайние формы индивидуализма, например, в дзэн-буддизме, который начал распространяться в Японии с XIII в., придя из Китая.[461] Но и в дзэн-буддизме, несмотря на настойчивое культивирование индивидуального пути спасения, человек рассматривается как органическая часть универсума; ратуя за освобождение индивида от пут социальной жизни, дзэн-буддизм всячески подчёркивает неотделимость человека от природы.
Таким образом, обе тенденции японского буддизма рассматривали человека как вовлечённого в систему значимых для него отношений: с природой и обществом, с природой и самим собой. Все эти компоненты мироздания воплощают природу Будды, и, следовательно, взаимоотношения между ними (природа – общество – человек) сакрализированы.
Проникновение в Японию конфуцианства относят к IV в. Соседствуя с буддизмом и постепенно набирая силу в течение XII–XVI вв., конфуцианство к XVII в. заняло в Японии место господствующей идеологии. В эпоху Токугава (1600–1670), т. е. в эпоху централизованного феодального государства, оно являлось средством закрепления в общественном сознании социального неравенства, орудием укоренения в умах и сердцах японцев спокойного отношения к несвободе, к личной зависимости как естественному порядку, результату выполнения «воли неба».
Во времена господства конфуцианства произошло важное событие. В 1639 г. верховный правитель Токугава Иэмицу издал указ, запрещавший иностранцам под страхом смертной казни въезжать в Японию, а японцам – покидать родину Свыше двухсот лет Япония практически находилась в полной изоляции от внешнего мира, что ещё больше укрепило буддийско-конфуцианскую традицию. Закрытие страны явилось уникальным фактором: с одной стороны, оно затормозило экономическое развитие Японии, с другой – благоприятствовало сохранению национальной самобытности. Двухвековая изоляция наложила неизгладимый отпечаток на всю последующую историю японского народа.
Буддийско-конфуцианская традиция монопольно господствовала в духовной жизни общества до конца эпохи Токугава. Новые тенденции в идеологии наметились после 1868 г., когда военная власть сёгунов сменилась на императорскую, что положило конец искусственной изоляции страны. В странах Запада к тому времени уже давно закончилась промышленная революция и сложилась капиталистическая экономика. Япония, вовлекаемая в орбиту мирового сообщества, начала всё более интенсивно развивать производительные силы и также пошла по капиталистическому пути.
Однако под влиянием утверждавшегося капиталистического способа производства происходило разрушение традиционных социальных связей, что повлекло за собой перемены в духовной сфере. В значительной степени эти перемены происходили под влиянием процесса усвоения ценностей западной цивилизации. При этом чужеземная духовная культура воспринималась японцами сначала как некий монолит, единое целое. Философские идеи, которые в Европе вызревали длительное время, постепенно становились популярными и постепенно исчезали, проникли в общественное сознание Японии в необычайно короткий срок. Естественно, что японцам, чьи мировоззренческие установки традиционно развивались в русле религиозно-этических и отчасти эстетических учений, нелегко было разобраться в богатейшем философском наследии Запада.
В периоды Мэйдзи (1868–1912) и Тайсё (1912–1925) появилось множество философских обществ и кружков, где, как правило, изучались труды того или иного западного мыслителя. Страну наводнили переводы произведений Канта, Гегеля, Шопенгауэра, Ницше, Бергсона. Вначале предпочтение было отдано немецкой классической философии, ставшей основой «академической философии» Киотского императорского университета. Основоположником «академической философии» был Нисида Китаро (1870–1945). Нисида считается первым в Японии теоретиком философии как науки,[462] «первым, кто показал японцам, что философия представляет собой наиболее фундаментальную форму мысли».[463]
Особая популярность немецкой классической философии в Японии того времени объясняется, во-первых, позицией властей, принявших за образец германское государственное устройство и поощрявших интерес к немецкой идеологии. Во-вторых, это было связано с общим умонастроением эпохи. Японцы, воодушевлённые примером Запада и своими первыми успехами в экономике, которые, как им казалось, были достигнуты благодаря распространению духа рационализма и предпринимательства, выдвинули лозунг «Рационализм!». Разумеется, они не могли не обратиться к вершинам мировой рационалистической мысли – сочинениям немецких философов-классиков.[464] Тон задавал гегелевский идеал рационального, упорядоченного человека, выступающего как часть целого (государства) и подчинённого интересам и задачам этого целого.
Однако наиболее прозорливые мыслители Японии предвещали неизбежное разочарование в образцах западной духовной традиции и предупреждали об опасности утраты национальной самобытности. Один из них – первый ректор Токийской школы искусств Окакура Какудзо, чьи работы сохранили актуальность и в настоящее время, писал: «Задача Азии – в защите и восстановлении азиатских путей. Но чтобы сделать это, она должна сама осознать и развить эти пути. Ведь тени прошлого – это обещание будущего».[465]
Со временем рационалистический пыл японцев несколько охладился. Вслед за европейцами они убедились в весьма ограниченных возможностях научно-технического прогресса в деле решения социальных проблем. Ещё более ограниченными оказались возможности рационалистической философии, ориентированной на абстрактное теоретизирование и занятой созданием идеализированных схем мирового развития. Стало также очевидно, что успехи в развитии научного знания не смогут предотвратить обострения и углубления процесса отчуждения людей в условиях капитализма.
Разочарование японцев в познавательных способностях индивидуума, его возможности устроить мир на основе рационалистических научных принципов, было ознаменовано сменой философских настроений и вкусов. Взоры устремились к нерационалистическим направлениям философской мысли Запада. И тут возник любопытный феномен, заслуживающий названия «восприятие через узнавание»: японцы стали отдавать свои симпатии тем направлениям европейской общественной мысли, в которых содержались идеи, созвучные идеям буддийско-конфуцианской традиции. По наблюдению Т. П. Григорьевой, «внимание японцев привлекли именно те поэты и философы, которые были близки им по духу или в которых они узнавали себя, хотя и не отдавали себе в этом отчёта», причём они «принимали за откровение давно им знакомое».[466] Напомним, что предтечи заинтересовавших японцев иррационалистических и близких к ним направлений западной философии, такие как А. Шопенгауэр (1788–1860) и Ф. Ницше (1844–1900), сами испытали сильное воздействие восточной мыслительной традиции. Как писал А. Швейцер, «завоевание оптимистической китайской и пессимистической индийской философии особенно явственно обнаруживают себя в Европе в учении Ницше и Шопенгауэра».[467] Взгляды этих двух мыслителей получили дальнейшее развитие в работах представителей «философии жизни» и феноменологии, оказавших в свою очередь влияние на творчество М. Хайдеггера (1889–1976), одного из столпов философии экзистенциализма.
Экзистенциалистские настроения: чувство одиночества, отчуждённости, абсурдности бытия – возникли на Западе в первой половине XX в. как следствие усиления процесса обособления, атомизации людей в обществе господства капиталистических отношений. Драматизирующее мироощущение экзистенциалистов отразило проблемы, которые не сразу, но со временем встали перед личностью в государстве, пришедшем на смену феодальному общественному устройству. Ведь с разрушением феодальных отношений были если не ликвидированы, то весьма ослаблены соответствующие им социальные связи: утрачены сословная корпоративность, цеховая солидарность, патерналистские отношения между сюзеренами и вассалами. По словам Ф. Энгельса, «разложение человечества на массу изолированных, взаимно отталкивающихся атомов есть уже само по себе уничтожение всех корпоративных, национальных и вообще особых интересов».[468] Лишённый прежних связей, стеснявших, но одновременно и опекавших его, гражданин капиталистического государства почувствовал себя лично противопоставленным обществу и беззащитным перед государственной машиной.
В развитом капиталистическом обществе отношение к индивидууму, начавшее было утверждаться в эпоху Возрождения с её культом человека, изменилось. (Именно Возрождение подготовило культурно-психологическую почву для капитализма. Институализация личности достигла своей вершины в рамках протестантской этики, провозгласившей ценность человека в зависимости от его личных заслуг.[469]) Люди всё чаще начали ощущать себя «случайными» и «заменимыми», переживая в связи с этим душевное смятение. В период мировых войн и отчаяние индивидуалистически настроенных западных интеллигентов вылилось в экзистенциалистские течения в области общественной мысли и искусства.
