Последующие политические дискуссии проходили аналогичным образом. В конце каждой из них выдвигалась формулировка, имевшая форму парадокса. Так, Троцкий после революции выступал за то, чтобы создать из рабочей массы некое подобие военной организации, подчиненной жесткой дисциплине и находящейся в состоянии постоянной готовности, и заставить крестьян содержать эту пролетарскую трудовую армию. Другие же, в частности Бухарин и Рыков, были более умеренны. Они хотели, чтобы крестьяне «вросли» в социализм как можно более мирно, и ради этого были готовы согласиться с более медленными темпами развития индустрии. Так сформировались левый и правый уклоны от генеральной линии партии. Борьба между ними долгое время определяла жизнь в стране, вплоть до победы генеральной линии, представлявшейся Сталиным, в начале тридцатых годов, причем и левый, и правый уклоны были физически ликвидированы в ходе сталинских чисток. Но в чем заключается эта генеральная линия? Она формулируется как сумма требований левой и правой оппозиции. В текстах и речах Сталина, как и в официальных партийных документах того времени, нельзя найти ничего такого, что не было бы уже известно из речей и текстов представителей различных оппозиционных течений. Единственное, но решающее отличие состоит в том, что здесь противоположные требования соперничающих друг с другом внутрипартийных оппозиций признаются и утверждаются одновременно. Так, к примеру, скорейший рост промышленности комбинируется с расцветом сельского хозяйства, они диалектически обусловливают друг друга и т. д.
Логика внутрипартийных дискуссий того времени может быть сформулирована следующим образом. Уклон расценивался как таковой не на основании того мнения, которое высказывали его представители, а как следствие их отказа одновременно признать истинным противоположное мнение. Поэтому уклонисты дисквалифицировались за «односторонность». Действительно, все их требования уже приняты генеральной линией, все их идеи интегрированы и учтены в господствующем парадоксе. Спрашивается, чего же еще хотят уклонисты? По всей видимости, они хотят не просто чего-то, а всего, ведь они не просто утверждают нечто (уже признанное вполне легитимным), а продолжают и далее настаивать на своей точке зрения и отрицать противоположное ей. Для формальной логики, стремящейся к непротиворечивости высказываний, этот второй шаг, то есть отрицание противоположного тому, что утверждаем мы, в сущности даже не является вторым шагом: это всего-навсего тривиальное следствие нашего утверждения. Но для диалектического материализма этот второй шаг логически независим от первого – и в то же время играет решающую роль, ведь именно он означает выбор между жизнью и смертью.
Диалектический материализм утверждает, что жизнь внутренне противоречива. Следовательно, чтобы ею управлять, ее нужно охватить парадоксом. Для диалектического материализма живо только целое, только тотальность. Поэтому он хочет, формулируя некий тезис, сохранить за собой право одновременно формулировать антитезис, ведь если на антитезис налагается запрет, он тем самым исключается из целого, которое в итоге перестает быть полным и живым. Диалектический материализм хочет не просто говорить о жизни – основная его цель заключается в том, чтобы сама его речь была жизненной. А жизненность для него равна противоречивости и парадоксальности. Машины, в отличие от человека, мыслят строго по правилам формальной логики. Если машина столкнется с парадоксом, она сломается. Для человека же, напротив, жизнь в парадоксе и через парадокс является нормальным состоянием. Более того, только в таком состоянии он и может жить по-настоящему, поскольку парадокс открывает ему тотальность жизни. Однако эта тотальность резко отличается от универсальности. Универсальность высказывания означает его всеобщую значимость. Но претензия на всеобщую значимость в перспективе диалектического материализма предстает как крайнее проявление односторонности, полностью исключающей свою альтернативу. Тот, кто придает своему одностороннему, логически корректному высказыванию универсальный статус, идет против диалектического разума партии, которая мыслит не универсально, а тотально.
Этим определением судьба оппозиционных течений была решена. Все они, с точки зрения сталинского партийного руководства, стремились умертвить живой в силу своей парадоксальности коммунистический язык своими односторонними, универсалистскими, формально-логически корректными и внешне непротиворечивыми формулировками. Выжили только те, кто придерживался генеральной линии и был готов говорить на живом языке, то есть те, кто понимал, что, если определенное утверждение считается правильным, отсюда еще не следует, что другое, противоположное, утверждение неправильно. В отличие от формальной логики или диалектической логики гегелевского типа логика диалектического материализма тотальна. Формальная логика исключает парадокс, гегелевская диалектическая логика предлагает историческое преодоление, снятие парадокса. Тотальная логика утверждает парадокс как принцип жизни, включающей в себя также смерть как икону тотальности. Тотальная логика является таковой потому, что она позволяет явиться тотальности во всем ее сияющем блеске, потому что она мыслит и утверждает тотальность всех возможных высказываний одновременно. Тотальная логика есть истинно политическая логика – в равной степени парадоксальная и ортодоксальная.
Официальный советский диалектический материализм зачастую рассматривается (особенно западными левыми) как догматичный, закостенелый и потому интеллектуально непродуктивный и теоретически нерелевантный. С характеристикой официальной советской мысли как догматичной отчасти можно согласиться. Но для правильной ее оценки одной этой характеристики недостаточно, ведь значение слова «догматичный» остается при этом неясным. Когда о человеке говорят, что он мыслит догматично, обычно подразумевается, что он имеет определенное представление о реальности и настаивает на нем, невзирая ни на какие возражения, доказывающие, что это представление внутренне противоречиво или противоречит самой реальности. Такую невосприимчивость объясняют индивидуальной ограниченностью, идеологическим ослеплением человека или, хуже того, его сознательным нежеланием признать неприятную истину и сделать из нее необходимые выводы. Советская идеология и в самом деле отличается определенным иммунитетом по отношению к аргументам, доказывающим, что она внутренне противоречива и, более того, противоречит реальности. Но причина этого иммунитета заключается не в упрямстве или невосприимчивости к таким аргументам. Причина скорее в том, что, с точки зрения советской идеологии, доказательство противоречивости ее представления о реальности служит не опровержению, а, наоборот, подтверждению этого представления.
Действительно, западные критики диалектического материализма должны были вызывать удивление у тех, кто изучал его в Советском Союзе. Эти критики во многом оперировали аргументами различных оппозиционных движений, существовавших в Советском Союзе до окончательной победы сталинской ортодоксии. Одни называли сталинскую ортодоксию недостаточно гуманной, другие считали ее чересчур гуманной, поскольку она возлагала слишком большие надежды на человека и слишком мало внимания уделяла анонимной динамике общественного развития. Одни находили эту ортодоксию слишком диалектичной, другие – недостаточно диалектичной. Одни упрекали ее за чрезмерный волюнтаризм, другие ставили ей в упрек именно недостаток активности. Примеры можно приводить до бесконечности. Советскому студенту, озадаченному этими критическими суждениями по поводу диалектического материализма, преподаватели давали один-единственный совет: мыслить эти суждения все вместе. Тот, кто следует этому совету, в итоге приходит к диалектическому материализму. В шестидесятые и семидесятые годы в Советском Союзе выходили сотни и тысячи публикаций с критикой западной критики советской идеологии. Все они в сущности выдвигали только один тезис: соответствующие критические суждения противоречат друг другу – и в целом образуют высказывание диалектического материализма. Тем самым превосходство диалектического материализма над всеми видами его критики демонстрировалось без особых усилий – путем простого применения правил тотальной логики. Поскольку ситуация постоянно повторялась, то всякий раз использовалась одна и та же процедура: советская идеология подвергалась критике с двух противоположных позиций – и тем самым подтверждалась. Из-за этой повторяемости возникало впечатление, будто диалектический материализм представляет собой закрытое учение, исключающее какую бы то ни было оппозицию. Это верно с точностью до наоборот: тотальная логика – это открытая логика, которая признает и тезис, и антитезис и никого не исключает. Диалектический материализм функционировал как исключение исключения. Он признавал любые оппозиции. Он стремился к абсолютной открытости и поэтому исключал все, что не желало быть столь же открытым.
