Спустя четыре недели Толстой вопреки запретам врачей вновь отправился на охоту с ружьем и нечаянно снял повязку. Рука снова стала болеть и не могла подниматься. Лев Николаевич поехал в Москву, где собрался медицинский консилиум, на котором мнения докторов разошлись. В результате пациент не решился повторно делать операцию, предпочтя массаж как более щадящий вид лечения. Прошла еще неделя, но боль по-прежнему не утихала. Тогда Толстой решил отправиться в водолечебницу к известному врачу Редлиху
О своем визите к доктору он сообщал жене следующее: «Я очень уныл, и в этом унынии поехал к Редлиху; когда Редлих, у которого была выгода брать с меня деньги, на гимнастике сказал, чтоб я правил, то я окончательно решился; по чистой правде, решился я накануне в театре, когда музыка играет, танцовщицы пляшут, Мишель Боде владеет обеими руками, а у меня, я чувствую, вид кривобокий и жалкий; в рукаве пусто и ноет». Операция была назначена на 28-е число. Лев Николае
вич считал, что это число играло особую роль в его жизни, являясь знаковым. Ведь родился он тоже 28-го числа, как, впрочем, и его сын тоже. «Я знаю только, — продолжил в этой связи свои размышления писатель, — что не чувствовал больше никакого страха перед операцией и чувствовал боль после нее, которая скоро прошла от холодных компрессов».
Лев Николаевич спокойно пошел на операцию, но не мог долго заснуть из-за хлороформа. «Возился долго, — вспоминала впоследствии Т. А. Кузминская, — наконец, вскочил с кресла, бледный, с открытыми блуждающими глазами; откинув от себя мешочек с хлороформом, он в бреду закричал на всю комнату: "Друзья мои, жить так нельзя… я думаю… я решил…" Он не договорил. Его посадили в кресло, подлили еще хлороформ. Он стал окончательно засыпать. Сидел передо мной мертвец, а не Лев Николаевич. Вдруг он странно изменился в лице и затих. Двое служащих, по указанию Попова, тянули изо всех сил руку, пока не выломали неправильно сросшуюся кость. Это было очень страшно. Попов ловко и сильно как бы вдвинул ее в плечо. Он долго не приходил в себя. Думал, что будет хуже». Поразительный эпизод, в котором сплелось многое, в том числе и счастливая нумерология, в которую он, кажется, верил значительно больше, чем в докторов.
Разве можно в этом усмотреть признак несокрушимого здоровья? Здесь несколько иное — то, о чем принято говорить не иначе как он в рубашке родился. Потрясающая сила, воля к жизни, помогавшая Толстому преодолевать не только проблемы со здоровьем, но и бороться со страхом смерти.
Физические недомогания чрезвычайно обостряли его духовное зрение, позволяя в самом обыденном, эмпирическом усмотреть особенное, в сиюминутном обнаружить вечное. Болезнь и здоровье сплелись, кажется, воедино в мысли о необходимости преодоления недугов. Собственной жизнью писатель подтверждал верность своего постулата: только с помощью здорового духа можно обрести здоровое тело.
Обратимся к его запискам 1857 года: в Петербурге он испытал «страшную головную боль», а уже через месяц
мучился в московском пространстве сильным желудочным расстройством. Пребывая в Париже, писатель был озабочен то простудой, то болями в желудке, то в боку. Спасся, как он говорил, исключительно банками. Будучи «совершенно больным», Толстой пошел смотреть смертную казнь. Болезнь, безусловно, интенсифицировала его восприятие, не сравнимое ни с какими виденными им до этого военными ужасами. «Искусная, элегантная» гильотина долго не давала ему спать и «заставляла оглядываться». В Женеве он потратил уйму времени на посещения докторов, оказавшихся «пошлыми резонерами — магнетизерами». Горные прогулки запомнились не только из-за того, что это было соприкосновение с чудом природы, но и из-за варикозных расширений вен и связанных с этим страданий. В общем, Толстому пришлось здесь «мерехлюндить», «пас- мурничать» из-за постоянных болей.
Зубы «вываливались», сосуды были расширены, постоянно мучил кашель, а ведь ему не было и тридцати! Его день начинался с мысли, что он словно «столетний» человек Из какого болезненного «сора» творились им подлинные шедевры?! Чего только стоит импрессионистическое описание Швейцарского озера, наполненное поэзией луны и воды! Настолько все художественно и возвышенно, что с трудом можно поверить в то, что творил он, обуреваемый недугами. Иными словами, творческая фантазия опровергала прозу реальности, демонстрируя, таким образом, свое превосходство над действительностью благодаря гениальным прозрениям Мастера. С какими сверхчеловеческими усилиями (а иначе, какой же он гений?) Толстой преодолевал в себе комплекс «больной жизни»! Но в этом и заключался эффект его самосовершенствования. Боль заставляла его отказаться от многих опасных влечений, очарований и соблазнов, к которым он был так склонен. Она приучила его к самодисциплине, к минимализму, к служению жизни, к воле, — ко всему тому, что и стало залогом его будущей здоровой жизни. Многочисленные болезни явились для него мощным стимулом, дорогой к творчеству, к новым чувствованиям. Они стали своеобразной проверкой на прочность его жизненной позиции. Из
двух вариантов любви к жизни он выбрал самый достойный. Сознавая конечность собственного бытия, Толстой искусно им наслаждался.
Писатель часто находился, как выражались его домашние, в «желчном расположении духа», что не могло в свою очередь не отражаться на них. Слово «желчь» в семье Толстых означало раздражительность, злость, то есть все то, что ни в коей мере не отнесешь к понятию поэтического настроения. В 34 года писатель особенно захандрил, вообразив, что у него чахотка, хотя его будущий тесть, московский практикующий врач, успокаивал его, утверждая, что этого заболевания у Толстого нет. Но Лев Николаевич в своих ощущениях был непреклонен: ему казалось, что из-за постоянно преследовавшего его кашля он «тихо хирел». Поэтому, по совету светилы медицины, профессора Захарьина, отправился в самарские степи, чтобы заняться кумысолечением для поправки здоровья. Там он «потолстел» и перестал кашлять. Кумыс помог ему прогнать плохие мысли. Призрак смерти постоянно пугал его. Ведь два его брата скончались, будучи молодыми, от чахотки, да и сам он нередко болел пневмонией на Кавказе. В самарских краях писатель приобрел землю и завел огромный конный завод. Он часто проводил лето в башкирских степях: то один, то вместе с семьей. Своим близким внушал мысль о пользе кумыса. Александре Андреевне Толстой, например, рассказывал, что в России есть одно необычайное средство против общего упадка сил — это чудодейственный кумыс. «Не в Петербурге и не в Крыму, — убеждал он ее, — а исключительно в самарских степях».
Удивительно, что, несмотря на свои экстравагантные, отнюдь не лестные высказывания в адрес врачей, Толстой все же неукоснительно соблюдал их предписания. По крайней мере все, что касалось лечения вывихнутой им во время неудачной охоты правой руки. Случай этот, безусловно, особенный, ведь пострадала рука — важнейшее орудие писательского труда. Вскоре его рука пошла на поправку, и он о ней почти не думал. Но беда не приходит одна: начались сильные головные боли, вызванные большой интеллектуальной нагрузкой. В то
время он создавал «Войну и мир». В этой связи Толстой был вынужден признаться в следующем: «Ужасно действует на жизнь это нездоровье». Поэтому энергично принялся за его поправку. Прежде всего, полагал он, необходимо «воздержание и гигиена полные», а также «гимнастика». Он стал «умеренно ужинать», каждый день обтираться мокрым полотенцем. Толстой, по собственному утверждению, стал «совершенно другим человеком»: «Свеж, весел, голова ясна, я работаю — пишу по 5 и 6 часов в день… Случайность это или нет?» В этой связи он вспомнил петербургского профессора химии Зинина, утверждавшего, что 99 из 100 болезней происходят от переедания. Толстой нашел это утверждение «великой истиной». Писателя снова замучила зубная боль, которая, возможно, и подвигнула его к вегетарианству. Он стал пропускать ужин, вернулся к своей «строгой диете» и сразу же почувствовал «избыток и силу мысли». Когда он отправлялся куда-нибудь, то по совету Тани Берс ничего не ел всю дорогу.
Софья Андреевна, как истинная дочь врача, имела большую склонность, а точнее, страсть к лечению. В письме к жене Толстой отметил эту характерную черту, присущую всему семейству Берсов, — «непрестанную, томящую заботу о собственном здоровье, которое было бы лучше, — с точки зрения писателя, — если бы о нем меньше заботились, а больше воздерживались». Сама же Софья Андреевна подмечала следующее в своем муже: «О физическом своем здоровье Лев Николаевич очень заботился, упражняясь гимнастикой, поднимая гири, соблюдая пищеварение и стараясь быть как можно более на воздухе. А главное, страшно дорожил своим сном и достаточным количеством часов сна». Чем не пример для подражания и чем не рецепт долголетия по-толстовски? На самом же деле самым большим страданием для Льва Николаевича, когда он заболевал, оказывалась не сама болезнь, а ее лечение, точнее, приставание Софьи Андреевны, чтобы он непременно лечился. Она была убеждена в том, что следует лечить болезнь самыми разнообразными способами, в том числе и терпеливо, спокойно ожидать, когда она пройдет. А еще жена писателя говорила о том, что «когда Лев Николаевич
