Он засмотрелся на запад и, казалось, забыл обо мне.
Как странно, подумалось мне, при всем интересе к моей работе он ни разу не задал мне вопроса личного характера. Ни разу не справился о моей семье или друзьях, никогда не спрашивал, какие книги я предпочитаю, что для меня имеет значение или чего я не люблю. Он всегда говорил только о своих идеях. Поэтому, несмотря на мое преклонение перед этим человеком и благодарность, которую я тогда к нему испытывала, в глубине души он оставался мне абсолютно чужим.
Когда мы отправились дальше, разговор неожиданно зашел о религии. Несмотря на то, что после встречи я записала наш разговор, подробности я могу воспроизвести сейчас довольно лаконично. Гитлер заявил, что религия важна для народа, так как большинство людей самостоятельно не справились бы с жизненными невзгодами. На его взгляд, католическая Церковь заметно успешнее евангелической, которую он считал излишне рассудочной. Пышность и ладан католицизма влияют на души сильнее. Одновременно он раскритиковал историю католической Церкви, говорил о ее пороках, о кострах, на которых сжигались ведьмы, и других чудовищных преступлениях, кои совершались осененные крестным знамением.
Я испытывала смущение, так как с ним невозможно было разговаривать о некоторых вещах, очень беспокоивших меня, к примеру, о его антисемитизме. Всякий раз бывая у фюрера, я собиралась обсудить с ним эту тему, заранее заготавливала вопросы, но каждый раз Гитлер прерывал меня.
— Я знаю вас и знаю, насколько вы упрямы, — говаривал он, — так же упрямы, как могу быть я, но по некоторым проблемам у нас нет взаимопонимания. Поверьте мне, — продолжал он примирительным тоном, — я совершаю действия очень обдуманно. Прежде чем принять серьезное решение, я бьюсь дни и ночи напролет и в это время бываю занят только одним делом. Я «раскачиваю» столпы основных своих выводов, рассматриваю их критически и прибегая ко всем известным мне контраргументам. Я спорю сам с собой до тех пор, пока не убеждаюсь, что черное есть черное, а белое — белое.
Я отважилась возразить:
— А что бывает, если вы заблуждаетесь?
Гитлер ответил:
— Надеюсь, что этого не случается. Нужно быть твердо убежденным в своих принципах, иначе нельзя создать ничего великого.
— Вы верите в Бога? — спросила я и пристально посмотрела ему в глаза.
Гитлер изумленно поглядел на меня, затем улыбнулся и ответил:
— Да, я верю в божественную силу, но не в догмы Церкви, которые, однако, считаю необходимыми. Я верую в Бога и в Божественное провидение. — Потом отвернулся от меня и, сложив руки, воззрился в даль. — А когда наступит время, придет новый мессия — это будет не Христос, а основатель новой религии, которая изменит мир.
— Только если он будет любить всех людей, — заметила я, — а не одних лишь немцев.
Не знаю, понял ли Гитлер то, что я сказала. Во всяком случае он больше не обменялся со мной ни единым словом. Мы медленно направились в сторону горного приюта, где фюрер довольно холодно попрощался со мной, распорядившись отвезти меня в Берхтесгаден.
В Берлине я получила приглашение приехать в Мюнхен по случаю торжественного открытия Дома немецкого искусства.[261] Приехали почти все деятели искусств — скульпторы, художники и архитекторы, а также писатели, актеры, знаменитые дирижеры, такие как Фуртвенглер[262] или Кнаппертсбуш,[263] и представители дипломатического корпуса — все в качестве гостей имперского правительства. Купе спального вагона я делила с Элизабет Фликкеншильдт, актрисой, которую особенно ценила.
Войдя в Дом немецкого искусства, я увидела своего друга, художника Боллынвайлера, сидящего на лестнице и восторженно улыбающегося. Заметив меня, он бросился навстречу и воскликнул со слезами в голосе:
— Лени, в это трудно поверить, но все картины уже проданы!
— Такого не бывает, — проговорила я в изумлении.
— Бывает, — заявил сияющий Боллынвайлер, — из-за твоей любимой картины, «Головы коня», уже успели поспорить Гитлер с Герингом, но купил ее Гитлер, а Геринг заплатил десять тысяч марок за моего «Тигра». После этого все захотели приобрести мои работы, и вот они уже полностью распроданы.
Выходит, неплохой оказалась моя идея — повесить в пустых комнатах картины Боллынвайлера. Я обняла своего счастливого друга.
Вечером, после праздничного обеда, был устроен бал. Тут я увидела в вестибюле Луиса Тренкера. После совместного участия в съемках фильма студии УФА «Большой прыжок» и нашей ссоры прошло десять лет. С тех пор я Тренкера больше не встречала. За это время он успел сделать фильмы «Бунтовщик»[264] и «Блудный сын».[265] Я уже давно хотела закопать в землю томагавк и потому ранее в нескольких строках поздравила его с успехами. Сияя улыбкой, Луис подошел ко мне и, не стесняясь присутствующих, обнял и поцеловал.
— Я ужасно обрадовался твоему поздравлению и только ради тебя приехал сюда из Церматта, где снимаю фильм на Маттерхорне.
Я была рада, что прошлое забыто. Он рассказал мне о разногласиях с Геббельсом. Речь шла о фильме «Кондотьеры».[266]
— Представь себе, они вырезали очень важные сцены.
— Какие?
— Одни из самых сильных, — с досадой проговорил Тренкер, — кульминационный момент фильма, где предводитель со своими рыцарями преклоняют в Ватикане колена перед Папой.
— Ты же мог заранее знать, что Геббельс не будет от этого в большом восторге, — сказала я со смехом.
— Но ведь сценарий был одобрен министерством. Могли заранее сказать, я б тогда и снимать не стал — и начихал бы на все.
После этих слов он обнял меня за талию и потащил танцевать. Я тогда и представить не могла, что мне еще предстоит пережить с этим человеком.
Несколько слов о коротеньком эпизоде, промелькнувшем в те бурные дни: на Людвигштрассе, уже после того как прошло торжественное шествие, мой взгляд упал на молодого человека в будке телефона-автомата. Всегда, когда я видела людей — безразлично, молодых или старых, мужчин или женщин, — которых я считала фотогеничными, просила дать мне фамилию и адрес. Таким образом у меня уже собралась довольно обширная картотека. Когда молодой человек вышел из будки, я заговорила с ним и тоже попросила назвать фамилию и адрес.
— Чего ради? — спросил незнакомец озадаченно.
— Извините, возможно, вы знаете меня, я Лени Рифеншталь.
Молодой человек засмеялся и сказал:
— Меня зовут Генри Наннен,[267] найти меня можно в издательстве «Брукман ферлаг» в Мюнхене.
Я вспомнила о нем во время дублирования фильма об Олимпиаде. Нам нужно было пригласить человека на небольшую роль немецкого оратора, открывающего Олимпийские игры. Я поручила господину Барчу, одному из моих сотрудников, связаться с Нанненом и попробовать с ним съемку сцены, которую нужно было сделать на фоне стадиона. Коротенькая сцена всего-то с одной фразой. Сама я не могла присутствовать при съемке, так как была занята в монтажной.
Молодого человека из будки телефона-автомата я снова увидела только пятнадцать лет спустя, уже в качестве главного редактора журнала «Штерн». Есть известные журналисты, которые не стеснялись утверждать, будто Генри Наннен был нацистом уже потому, что в 1938 году он сыграл важную роль в моем фильме об Олимпиаде. Я рассказала об этом небольшом эпизоде только для того, чтобы внести ясность.
Но все же еще несколько слов о Дне немецкого искусства. В обществе он отмечался с такой же торжественностью, как двумя годами ранее в Берлине отмечались недели Олимпийских игр. Мюнхенские художники с большим размахом и вкусом украсили длинные улицы и проспекты, по которым двигалось праздничное шествие. В Нимфенбурге давалось представление «Ночи амазонок», а в Английском саду вокруг Китайской башни на высоких деревьях висели большие разноцветные шары, превращавшие сцену в волшебный сон в летнюю ночь.
В отличие от этого великолепия вид выставленных картин сбил меня с толку. Какое неприятное впечатление оставляли здесь «Четыре стихии» — четыре обнаженные женщины Адольфа Циглера,[268] вокруг которых толпились посетители, или Гитлер, представленный Рыцарем на белом коне, и еще с дюжину героических или аллегорических портретов фюрера. Где были «мои» немецкие художники — Клее, Марк, Бекман,[269] Нольде[270] или Кете Кольвиц, работами которых я часто восторгалась во Дворце кронпринца?
Из-за множества дел я была полностью отрезана от повседневности, жила как в вакууме. Даже родителей и Гейнца видела очень редко. Радио я не слушала, газет никогда не читала, потому и представить не могла, что картины «моих» художников исчезли из музеев и галерей и выставлялись с клеймом «выродившееся искусство».
