Существуют мифы, бедные поэзией, созданные, например, догматическим богословием, мифы изуверские, жестокие, в которых предрассудок полностью торжествует над давней правдой, И есть, например, «миф двадцатого века», «миф расы и почвы», то есть большая ложь, которой широко пользовалась самая черная социальная демагогия в своих реакционных целях. Вы уверены в том, что все это уже исчерпало себя? Нет, милый дедушка, нельзя забывать, что мифотворчество — одна из самых грязных страниц современной идеологии и политики.
Одним словом, мифы сочиняют не только поэты, когда же они берутся за это занятие, нужно еще посмотреть, имеется ли в их созданиях красота и правда жизни. «Сказка ложь, да в ней намек, добру молодцу урок». Если этот элемент присутствует, то все хорошо. Потому что главный вопрос остается, а кантовать нельзя.
У меня пока все. Извините, больше писать не могу — если будет слишком длинно, никто не поверит, что я писал на деревню дедушке. И у вас в районе может быть разговор: «Зачем старику идут толстые письма, из какой редакции?» Так что не будем смущать добрых людей.
А еще мне говорят, что это письмо не дойдет, потому что адрес слишком условный — чей дедушка, где проживает, в какой местности? Может быть в горах Абхазии, потому что ему должно быть не меньше ста лет.
Но я верю в нашу советскую почту. Мы теперь, слава богу, живем не в те проклятые времена, когда письма вынимались из ящиков и развозились по всей земле на почтовых тройках с пьяными ямщиками и звонкими колокольцами. Дойдет мое письмо, небось дойдет!
А я живу хорошо, не беспокойтесь. Хожу на службу, в свободное время повышаю свой моральный и политический уровень, читаю собрания сочинений известных писателей и художественную литературу.
С уважением и наилучшими пожеланиями к вам. Будьте здоровы.
Жду ответа, как соловей лета!
15 октября 196…
Милый дедушка, Константин Макарыч!
Прошло уже два месяца с тех пор, как я отправил вам большое письмо, а ответа все нет. Правда, у нас бывают разные кампании, так что времени в обрез, да и не любите вы, я знаю, писать. А все же беспокоюсь, места себе не нахожу. Может быть, вы поверили, что я консерватор и хочу запретить писателю выражать свою индивидуальность? Может быть, вы думаете, что я хочу запретить ему выражать свою индивидуальность в каких–нибудь невиданных формах? По мне, так пусть себе выражает, хотя бы и в невиданных тем скорее заметит разницу между хорошим делом и мелкой игрой. А мы будем ему о деле напоминать.
Не думайте также, что мне хотелось бы запретить кому–нибудь пользоваться новыми изысканными словами, например, словом «видение». Пусть каждый живет, как ему нравится, и любые печатные, конечно, слова говорит в свое удовольствие, мне—то что? Я даже на кавычки не покушаюсь, хотя один автор в газете пишет, что «этому давно пора положить конец». О знаменитом вопросе, нужно ли сопротивляться вторжению в литературную речь непутевых слов, по поводу чего имеются разные мнения от Малерба. до академика Виноградова, я бы охотно вам написал, милый дедушка, но сейчас мне недосуг. Историю слова «видение» я тоже могу подробно изложить, однако пусть этот материал хранится пока у меня в папке для специального пользования. Если понадобится — хорошо, а если нет — еще лучше. Нам торопиться некуда. Я думаю, что слова, вошедшие в обиход, тем же путем могут из него и выйти. Вот, например, слово «показ», без которого еще несколько лет назад не обходилась ни одна порядочная статья, слава богу, вышло из моды. Как же это произошло, отчего? Догадайтесь сами. Может быть, то же самое постепенно случится и с «видением».
Но я, собственно, об этом «видении» только свое мнение сказал. Почему сразу суд и следствие? Значит, дело не в словах, значит, поняла движущаяся эстетика, о чем идет речь.
Прошу вас, не верьте, что теория видения представляет собой защиту личного своеобразия в искусстве. В каждой теории нужно обращать внимание на суть дела, на мысль, а не на слова. Что касается личности писателя или художника, то она не имеет прямого отношения к данному вопросу. На Западе, например, многие авторы излагали эту теорию применительно к разным историческим эпохам, расам и нациям. В свое время очень большой известностью пользовалась формула «немецкое видение мира», да и сейчас она не забыта. А вот перед нами, милый дедушка, обзор истории живописи в Соединенных Штатах, принадлежащий перу одного из редакторов журнала «Тайм» — Александра Элиота. Книга открывается главой под названием «Американское видение». Это, впрочем, такой распространенный штамп, что примеры даже неловко приводить.
У нас в двадцатых и отчасти также в тридцатых годах теория видения широко применялась к разным классам и социальным прослойкам. Еще А.Богданов писал о «классовых очках», которые надевает писатель, прежде чем приступить к изображению мира, и этот ход мысли имел влияние настолько сильное, что оно иногда затмевало свет более верных идей.
Что такое, например, «классовая психоидеология», производившая такие опустошения в умах лет сорок назад? Псевдоним того же видения. Вы уже позабыли об этом — между тем для историка здесь возникает не один какой–нибудь случай иллюзии, фата–морганы, а целая полоса призрачной жизни, ради которой много было потеряно в жизни действительной. Слова другие, но возбудитель этой болезни, и даже отчасти течение ее – одни и те же. То, что теперь пишут о художественном видении, тогда говорили о «мироощущении», доступном только отборной личности, способной выразить субъективную внутреннюю активность класса. Конечно, и в те времена никто не думал отрицать, что пассивное восприятие внешнего мира дает материал для этой активности. И также, разумеется, лавровый венок и ударное снабжение полагались только сей последней.
Значит, дело не в том, индивидуальный или коллективный субъект является носителем «очков». Дело в том, что носитель «очков» свободен от познания истины и лжи, добра и зла, красоты и безобразия. Его картина мира не является больше зеркалом, то есть изображением объективной модели, или во всяком случае кривизна этого изображения уже не зависит от самой действительности, а восходит к другому самостоятельному источнику — нашему субъекту. Мы даже обязаны искать эту кривизну как особую форму человеческой активности в мире, и она представляет главную ценность нашей духовной жизни.
Можно при этом, вместе с так называемой вульгарной социологией, или фрейдизмом, или другой подобной теорией, видеть в субъекте продукт независимых от него сил — не важно и не существенно. Важно только, что это — слепой продукт. Сознание здесь нейтрально по отношению к истине, невменяемо, лишено своего главного признака — сознательности. Люди создают разные типы видения, одинаково истинные и одинаково ложные, — ну, просто разные, как бы сны наяву, галлюцинации, личные и социальные мифы. Сравнивать их между собой нельзя, ибо отсутствует мерило сравнения, общая почва — отражение реального мира.
В этом совершенно сходятся самые грубые социологи и самые тонкие модернисты. Потому что суть дела одна и та же — отрицание сознательности сознания. Не в данном отдельном случае, не в рамках исторических условий, а принципиально, понимаете? Вот, например, сторонники теории «реализма без берегов» пишут, что перспектива есть буржуазное изобретение, отвечающее видению этого класса в пору его борьбы за власть, ну, а теперь «мы все это переменили», как говорит один персонаж у Мольера, и мир будет выглядеть наоборот.
С этой точки зрения, все способы видения более или менее равноценны, все они зависят от нашей социальной воли — одним словом, мы видим то, что нам хочется видеть, что нам удобно, выгодно и полезно. Ну а если какой–нибудь способ видения имеет преимущество, то скорее всего тот, который удаляет нас от обычного взгляда на мир, ошибочно принимаемого большинством людей за объективный взгляд нормального человека.
Вообще надо сказать, милый дедушка, вина вульгарного марксизма вовсе не в том, что он слишком много толкует о классиках и прослойках. Классы и прослойки существуют, и без них историю человеческого духа понять нельзя. Вина его в том, что он превращает эту историю в больницу доктора Крупова, где каждый имеет свое социальное безумие, а здоров ли сам доктор — это еще большой вопрос. Одним словом, тут перед нами прикрытое легким слоем марксистской фразеологии отделение иррационализма двадцатого века, раздувающего все слепое и стихийное в человеческом сознании до безобразных размеров. И так как, милый дедушка, это, увы, не только теория, то нам приходится с этим делом разбираться.
Тут речь идет о том, что в каждом человеке, или, скажем, коллективном субъекте, в самом нутре его имеется некая полость, не подчиненная объективной реальности, и неподсудная ей. И вы не можете сказать такому субъекту — зачем ты жизнь уродуешь, ведь это даже против тебя обернется и твоим детям хуже будет! Вы не можете ему это сказать, потому что он тоже за словом в карман не полезет и напомнит вам кузькину мать.
