Вы помните, на рю Мишле, вечером, после Вашего чтения, я сказал, что Ваня как юный король, ему не хватает только короны. Вы могли бы и не пояснять мне, что Маша «старшая сестра», я ее прекрасно помню и мы с моей Ольгой часто говорим об этой семье. После Вашего письма я ввел с Ромой (4 года 8 мес.) строгие уроки стихов, счета, пения, что раньше было не отделено от общения — и сразу прекрасный результат. Как он понимает эту отделенность школы, важность строгого поведения, границу между уроком и игрой. Я понимаю, что школа тоже игра, но какая-то другая. Мне стыдно перед Аней и Кириллом и особенно о. Ильей, иначе я больше стремился бы к общению с ними.
Меня все-таки, конечно, выгнали с кафедры. Я спокоен и даже доволен, рад определенности. Тем более что ничего не изменилось: профессор Д. разрешил мне говорить в университете, «вы только не будете иметь право вести семинары в группах». Тихое коварство, на которое Д. очень способен, здесь в том, что я ведь-таки и буду продолжать говорить в университете, а это значит, нигде уже не смогу больше оформиться на «полставки», как запертая фигура. — Впрочем, все это странно мало меня волнует. Со стороны я чудовище по отношению к Ольге и к семье, другой бы стал «вертеться» и добыл деньги. Но и я немножко знаю, и моя Ольга мне всегда напоминает, что как только начинается активность «ради семьи и детей», пропадает семья и не похвалят дети. Семья и дети не дают смысла жизни, сказала мне рано Ольга, до сих пор и всегда помню место Ленинского проспекта, где мы тогда ехали.
Кажется, я недолжным образом сминаю письмо; пишу ночью, а в 6 вставать. — На Преображение я не видел о. Димитрия на первой литургии, было так запустело в храме без него, и с тех пор мы там не были. — Да, с чего надо было начать: до сих пор я не принес свой текст в Гносис. Но я его печатаю. — О Вас спрашивал Сенокосов: речь идет о деньгах, которые Вам причитаются из фонда Сороса.
Всего Вам доброго — В.Б.
Азаровка, 26.9.1993
Дорогой Владимир Вениаминович,
Ваше письмо шло почти 3 недели, но в конце концов его все-таки принес «грибник» (это такая профессия: они, «грибники», довольно странные, похожие на актеров в пьесах Островского). И хотя теперь я сама скорее окажусь в Москве, вероятно, чем это письмо, мне хочется написать Вам. Прежде всего, с благодарностью за Вашу статью в «Новом круге» № 2 [8] — она так выделяется внутри этого, в общем-то неплохого, «круга». Неплохого, но не свежего и не нового. Эти авторы никогда не смогут так описать Сократа — и интересно, что для такого понимания вовсе не нужно (как принято полагать) «вживаться» в Сократа, нужно просто жить на своем месте. И оттуда читать про Сократа, из «я». Может быть, это отчасти объясняет, каким образом «я» остается внутри связи, зачем оно там. Хотя мне очень трудно ответить на Ваш вопрос. «Личная инстанция» для меня не дело опережающего постулирования, а что-то инстинктивно вéдомое, скорее, оно опережает опыт. А то, что не приходилось объяснять себе — как, скажем, тягу сесть поближе к печи в холодном доме, — трудно выразить и для другого. Мыслитель, конечно, может вопрошать все, и инстинкт сознания (или чего?) тоже, а я с ними (такими умственными инстинктами) живу, не думая об их происхождении и обоснованности. И среди них, несомненно, образ «единства», в котором Вы подозреваете «заблуждение своего поколения» (а разве не всех поколений вплоть до постмодернизма? за исключением вневременного скептицизма). Правда, я не знаю Дерриду… Вот в том, что вводит в это единое язык, в этом я не уверена, такого умственного инстинкта у меня нет. И всегда удивляюсь, когда язык противопоставляют времени — как Auden в стихах, навсегда сразивших Бродского:
Time that is intolerant
Of the brave and innocent
And indifferent in a week
To a beautiful physique,
Worships language and forgives
Everyone by whom it lives;
Pardon cowardice, conceit,
Lays its honours at their feet…
Ведь и язык (языки) принадлежит той же реальности, что время: в нем только более долгое время, чем в “beautiful physique”, но не бессмертье. С другой стороны, и время — не исключительно разрушительная вещь; не только исчезновение, но и возникновение — это время (смешно даже говорить такую банальность, но про нее настойчиво не помнят). Что умрут — вспоминают, а что родились — нет. Странно, правда? Но, чувствуя во времени благое начало, я, в отличие от Одена, не думаю, что оно облечено властью «прощать» и способностью «чтить» (worship); оно не бог и не жрец. Но все это обывательские впечатления, не философия. Извините!
Из противопоставленных Цветаевой «успеть» и «успех» мне милее «успех». Может, потому что я всегда опаздываю и не в силах успевать вообще, и думать о том, чтобы «успеть», мне неприятно. А «успех» — в Вашем смысле — всегда рядом, и даже неуспевающим дается как успевающим (притча о работниках в винограднике: хотя, правда, можно не успеть и в последний час!). Насчет «успевания» мне мама рассказывала случай из моего детства. Велят обуваться. Я обуваю один башмак и сижу, не шевелясь, пока у них не кончается терпение. — Оля, почему ты застыла? — Я думаю. — Что ты думаешь? — Я думаю: когда придет папа, я буду в одном башмаке или уже в двух?
Так что успевать я опоздала давно. Кстати, про башмаки очаровательное воспоминание рассказывала Елена Шварц. Ее везут в детский сад (года в 4–5), и она думает: «Зачем дальше жить? я уже все видела, все знаю, все умею, даже шнурки завязывать…» В этом месяце вышла ее книга, «Лоция ночи»: мне интересно, что Вы скажете. Не буду упреждать. Нет, все-таки скажу: для меня ее поэзия когда-то вдруг «подняла стропила», как это может сделать все-таки только живой поэт, всей гениальности умерших на это не хватает. Нужно, чтобы кто-то при тебе это делал. Может быть, это и значит — «успеть», и ничего суетливого в этом нет?
Я читаю два тома «Дневников» Клоделя (привез Костя) — и встретила там, среди другого, что знамя Сатаны: “non serviam”. Похоже, да?
Беру уже третий лист — и еще ни слова об исторических событиях, о рывке Ельцина. Мне нравится, а Вам? Сколько еще таких рывков до выпутывания из коммунизма? Мне понравилось, как Гайдар говорил по TV, что урок последних лет в том, что российская интеллигенция перестает бояться своего народа. Я запомнила в Мемуарах Н.Я. Мандельштам ее объяснение поддержки молодого террора («порядка») со стороны их круга: любая власть казалась им менее страшной, чем народ (после гражданки и т.п.). Но я всегда боялась, что народ и партия в самом деле едины — и вместе растопчут и меня, и все, что мне дорого. Но без такого страха, без этого раскола, без двойной безродности, российская жизнь должна стать совсем другой.
Совсем недавно в Поленово мы говорили с Анной об интеллигенции: что во Франции она такая же, как крестьянство, одной кости, а в России — как в Индии, отделена решительно. И что так оно не то чтобы хорошо, но есть и будет. (Это мнение Анны.) И я сказала, что надеюсь, что не будет, и прежней касты мне не жаль. Как я счастлива, что народ — не то, что Фронт нац. спасения. Демон бездумной жестокости, кажется, покидает нас.
Глинку я тоже очень люблю, и пожалуй, романсы больше всего. В нем нет «задушевности», самого неприятного для меня свойства, которым как будто непременно отмечено русское искусство. Впрочем, немцы тоже этим хвалятся: “Unsere deutsche Herzlichkeit”. Я всей душой за «Играй, Адель» и Марш Черномора.
Извините,
кончаю бессвязное письмо
Ольге поклон и всего самого доброго. Маленькому Володе и Роме нежный привет.
Ваша
О.
P.S. Я не спрашиваю про Сороса, потому что ответа не получу — но не понимаю, что мне может причитаться.
P.P.S. Ах, да, я заметила, что не попыталась объяснить, каким образом уверенность в единстве и — цитирую Вас — в том, что в глубине «именно слава, а не наоборот, именно весть, а не обман» может быть увязана с гётевским «и так, и наоборот». Да потому, что эта слава и эта весть парадоксальны, и как только их с чем-нибудь окончательно отождествляют, не допуская противоположного, это будет уже неправда, натурализация. Например, цветаевская «великая низость любви» — правда и противоположное — тоже. Только одно или только другое («высота любви») — это уже «идеи» (не в платоновском, конечно, а в расхожем смысле), «идеи» же превращаются в лозунги, в программы действий. А глубину или гётевский «прафеномен» нельзя сделать программой действий. Из нее для практики можно добыть только одно: готовность отменить свою готовую программу, опознать неожиданное, и т.п. Но это никак не плюрализм. Не знаю, отвечаю ли я Вам? Ведь это Вы наверняка без меня прекрасно знаете.
Keele [9], 19.3.1994
Дорогой Владимир Вениаминович,
Я знаю, что Ольгу и Вас можно поздравить с благополучным разрешением. Посылаю новорожденному ложку на зубок. Мне понравился ее девиз [10].
