Однако со времени написания Н. М. Карамзиным «Записки о старой и новой России» и «Истории государства Российского» тезис о решающей роли монгольского фактора в становлении российской национально-государственной истории продолжал развиваться и осмысляться.
В 1822 г. под влиянием работ Николая Карамзина молодой русский ученый Александр Рихтер опубликовал первую научную работу, посвященную монгольскому влиянию на Русь, – «Исследования о влиянии монголо-татар на Россию». В ней он обратил внимание на ту особенность морали, сформировавшейся у подчинившейся монголам части древнерусского этноса, которая на языке политической социальной психологии именуется ресентиментом («рабской моралью»)[54]. «При господстве монголов и татар, – отмечал Рихтер, – почти переродились русские в азиатцев, и хотя ненавидели своих притеснителей, однако же во всем им подражали и вступали с ними в родство, когда они обращались в христианство» (цит. по:[55]).
На факт монгольского господства как фактор, обусловивший становление самодержавно-рабского характера русской правовой культуры, обратил внимание историк права А. Д. Градовский: «Великие князья постепенно становились к своим подданным в такое отношение, в каком монгольские ханы стояли по отношению к ним самим… С падением монгольского владычества князья явились наследниками ханской власти, а следовательно, и тех прав, которые с нею соединялись»[56].
«Исчезло чувство свободы, – резюмировал Костомаров, – чести, сознания личного достоинства; раболепство пред высшими, деспотизм над низшими стали качествами русской души»[57].
При этом историки продолжали отмечать не только морально-негативные, но и державно-строительные последствия складывания у русского народа «рабской морали».
Так, Ключевский вслед за Карамзиным хоть и вскользь, но все же отметил институционально-конструктивный характер ордынского влияния: «Власть ордынского хана дала хотя бы признак единства мельчавшим и взаимно отчуждавшимся вотчинным углам русских князей»[58].
С наибольшей полнотой акцент на монгольском факторе российской истории сделали – и продолжают делать – представители так называемой евразийской исторической школы. П. Н. Савицкий прямо заявлял, что «без “татарщины” не было бы России»[59]. Г. В. Вернадский также подчеркивал: «Монгольское наследство облегчило русскому народу создание плоти евразийского государства»[60].
Подытоживая сравнительный анализ позиций сторонников и противников тезиса о важности монгольского фактора для становления российской государственности, Пайпс подчеркивает: «Этот спор имеет ключевое значение для русского самосознания. Ведь если монголы вовсе не оказали на Русь никакого влияния или если подобное влияние было ничтожным, то… из такого положения вещей следует вывод о том, что русская привязанность к автократии сложилась под влиянием каких-то генетических факторов и как таковая не подвержена изменениям. Но если Россия сформировалось непосредственно под монгольским влиянием, то это государство оказывается частью Азии или “евразийской” державой, инстинктивно отторгающей ценности западного мира»[61].
Итак, основным качеством русской национальной души и одновременно главным инструментом интеграции русского государства (со времен Золотой Орды, которую следует считать государственно-политической «матрицей» России) неизменно оставались страх подданных («политических холопов») перед государственным террором и вытекающий из этого страха феномен интроекции общества-жертвы с властью-агрессором – то, что принято еще называть «стокгольмским синдромом».
На этой базе сформировался особый «травмированный террором» тип исторической памяти и «тюремный» тип социального самоощущения, органически пропитавший всю русскую культуру: от массовых фольклорных до высоких авторских шедевров. Для этого типа памяти характерно глубокое ресентиментное противоречие: одновременные ненависть к рабству и недоверие к власти как таковой (воспринимаемой как «чужая» по определению), с одной стороны, и тяга к «твердой руке» и «своему террористическому раю» – с другой. Данные особенности хорошо видны на примере уже самых ранних произведений старомосковской литературы – «Сказании о воеводе Дракуле»[62] и «Сказании о Магмете-Салтане»[63].
В качестве спекулятивного (также восходящего к феноменам ресентимента и интроекции общества-жертвы с властью-агрессором) средства «преодоления» фундаментальных противоречий русской политической культуры (между тоской одновременно «по воле» и «по твердой руке») в ней сформировались два тесно связанных между собой «оправдательных» культа: 1) культ безграничной территориальной экспансии; 2) непосредственно вытекающий из первого культ «самой большой в мире территории». Оба этих культа призваны как бы оправдывать исходное политическое рабство общества, а также перманентный державный террор как главный инструмент, которым пользуется власть во взаимоотношениях с народом.
В соответствии с этим базовым «террористическим кодом» русской политической культуры оформилась и российская культурно-политическая память.
Основными культурными героями «рабской половины» русской исторической памяти являются правители. Среди них на первом месте находятся самые «террористически успешные и масштабные»: Иван Грозный, Петр I и Иосиф Сталин. Во втором эшелоне идут менее террористически яркие «собиратели земель» – Иван Калита, Иван III, Елизавета Петровна, Екатерина II, Николай I. В свою очередь, правители, не пожелавшие либо не сумевшие эффективно (и главное эффектно) распорядиться террористическим инструментарием (Борис Годунов, Петр III, Павел I, Николай II, Михаил Горбачев), оцениваются русской культурно-исторической памятью весьма низко – как «неудачники». Даже в том случае, если им удавалось (как, например, Борису Годунову, Александру I и Александру II) существенно расширить территорию империи.
Основными героями «бунтарской половины» русской исторической памяти также оказываются «террористы» – те, с кем ассоциируется «бунт бессмысленный и беспощадный», ведущий к революционному террору с последующей перспективой новой «твердой руки»: казацкие предводители, декабристы, революционеры второй половины XIX – начала XX в.
Таким образом, и «рабский аверс» и «бунтарский реверс» русской культурно-исторической памяти и русской политической культуры в целом оказываются двумя сторонами одной и той же «державно-террористической медали».
В результате в России по сей день заблокирована возможность становления либерально-демократической политической культуры и адекватного ей типа исторической памяти (жертвенно-виктимизированного, а не державно-сакрифицированного, свойственно авторитарной политической культуре), на которых основывается успешное развитие ведущих современных стран.
Любые попытки либерализации политической культуры и политической системы в России (в начале и в конце XX в.) неизменно приводили к размыванию террористического фундамента государственности и, как следствие, к полному крушению имперской системы с последующей реставрацией ее террористического фундамента в новом идеологическом модусе.
Думается, однако, что такое «циклическое» положение вещей не обречено быть вечным. Дело в том, что сквозь державный панцирь глубоко архаичной русской политической культуры и культурно-исторической памяти, исчерпавшей «ресурс обаяния», постепенно пробиваются ростки новых культурно-политических идентичностей и коммемораций.
Характерны в связи с этим, например, памятники «местным культурным героям», которые в последние годы были установлены и продолжают устанавливаться в российских регионах, притом отнюдь не только в национальных республиках, но и в тех городах, которые некогда сопротивлялись экспансии московского государства, основанного на тотальном государственном терроре. Тверь (памятник князю Михаилу Ярославичу), Новгород Великий (память о Марфе Посаднице), Псков (проект памятника князю Довмонту), Рязань (памятник Олегу Рязанскому), Казань (памятник жертвам завоевания 1552 г.) и другие региональные центры постепенно вырабатывают свой, независимый от Великой России, регионально самодостаточный культурно-исторический проект. И в этом залог надежды на то, что в какой-то момент русская политическая культура и основанное на ней государство «политически тюремного типа» канут в Лету.
Д. А. Коцюбинский
Литература и источники:
1. Вернадский Г. В. Начертание русской истории. М., 2004.
2. Градовский А. Д. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 2 (История местного управления в России). СПб., 1899.
