тем Достоевским уже наперед была дана, так сказать, худо жественная теория Азефа и азефовщины» 1. Андрей Белый об наруживает в романе «Петербург» созданием образа Азефа — провокатора Липпанченко. Один из руководителей террористической организации, таинственная «особа», которая держит в своей власти и Дуд- кина, и Аблеуховых, и всю партийную сеть, малоросс Липпан- ченко, он же грек Мавракардато, он же агент-провокатор охранного отделения, изображен в «Петербурге» с фотогра фической узнаваемостью: Азеф. Чрезвычайно любопытен тот факт, что в момент создания романа Андреем Белым прото тип Липпанченко, Азеф, после того как в 1908 году был разо блачен и заочно приговорен к смерти Центральным комитетом эсеровской партии, скрывается за границей, то есть пребывает в состоянии исчезнувшего из России Петра Верховенского. «Бесы» и «Петербург» связывались нерасторжимой связью: зловещий посредник и материализовался и возник в реаль ности угаданный и предсказанный Достоевским, а затем заме ченный, схваченный в главных чертах Андреем Белым. Дей ствительно: после Нечаева это был деятель небывалых в исто рии революционных партий масштабов зла. В конце 10-х годов русское общество было поистине оше ломлено размерами провокации: Азеф, начавший службу в де партаменте полиции в 1893 году, еще студентом вступивший в заграничный союз партии эсеров в 1899 году, уже через два года, в 1901-м, становится «собирателем партии (объеди нив Северный, Южный и заграничный союзы), а в 1903-м — вождем Боевой Организации. Удачные теракты против храни телей режима и удачные же провокационные акты против товарищей по партии лишали деятельность Азефа какого бы то ни было идеологического оправдания. Но так же, как это было в случае с Нечаевым, феномен Азефа поспешили объя вить «случайным и конечно же единичным явлением». Разгля деть в этом явлении коренную болезнь революционной партии, провозгласившей принципиальное нарушение нравственной нормы новой, особой революционной нормой, выпало на долю Андрея Белого. Липпанченко, близнец Азефа, в контексте романа «Петер бург» оказывается роковым, фатальным порождением среды, в которой реабилитировано насилие. Раз «акт террористи ческий свершает нынче всякий», провокация, выживающая только в обстановке тотального нарушения нравственной нор- 1 Булгаков С. Русская трагедия, с. 23.
мы, неизбежна, а значит, неизбежен и Азеф-Липпанченко. И еще оказывается: хозяином положения, истинным лидером является именно провокатор; наименее всех связанный с какой бы то ни было идеей, теорией, программой, лишенный любых представлений о чести и норме порядочности, он держит нити событий и судеб; от него зависят жизни отца и сына Аблеу- ховых, террориста Дудкина, мелких исполнителей-агентов. Для революционера — фанатика идеи — лидерство прово кации, порождающей ложь и цинизм, должно быть неминуе мо погибельным. В какой-то момент Дудкин вдруг ощущает неладное: «неделями я сижу и курю; начинает казаться: не то!» Этот мотив, столь знакомый по «Бесам», доведен в «Петер бурге» до физиологического предела, в чем и отдает себе отчет Дудкин: «Чувствовал физиологическое отвращение; убегал от особы все эти последние дни, переживая мучительный кризис разу веренья во всем. Но особа его настигала повсюду; бросал ей насмешливо откровенные вызовы; вызовы принимала особа — с циническим смехом. Он знал, что особа хохочет над общим их делом. Особе твердил, что программа их партии несостоятельна, и она согла шалась; он знал: в выработке программы особа участвовала. Он пытался ее поразить своим credo и утверждением, что Революция — Ипостась; против мистики ничего не имела особа: слушала со вниманием; и — старалась понять. Но понять не могла. Все протесты его и его крайние выводы принимала с покор ным молчанием; трепала его по плечу и тащила в трактирчик: тянули коньяк; говорила особа: — «Я — лодка, а вы — броненосец». И тем не менее загнала на чердак; там запрятала; броне носец стоял на верфи — без команды: все плавания ограни чивались: плаванием от трактира к трактиру». Деградация, вырождение и гибель революционной партии от ею же порожденной провокации и воинствующее торже ство провокации, подменившей собою все остальное, — вряд ли такая политическая развязка была для Андрея Белого лишь «внешним приемом». Скорее в этом заключался его вариант ответа на вопрос, который, помимо Булгакова, зада вала себе думающая Россия, обожженная опытом терро ризма, переживавшая драму убийства Столыпина агентом ох ранки, а до этого — изнуренная нескончаемою охотой на царя. Общество, переживающее состояние непрерывного и при вычного террора, адаптируется к нему ценой жестоких мораль-
ных потерь. И не только моральных: оно теряет жизнеспо собность, утрачивает представление о нравственной норме. Злоупотребление внешними приемами Достоевского, или, иначе говоря, солидарность с политическими решениями ав тора «Бесов», характеризует и другую сторону концепции «Петербурга» — проблему ответственности за духовную бо лезнь, поразившую Россию. Несомненна ответственность Аблеухова-старшего, бессердечного, как машина, государ ственного чиновника, закрытого для идей обновления и демо кратического преобразования. Несомненна вина всех российских Аблеуховых за тупое сопротивление всем мирным, ненасильственным попыткам ре форм. Но никто и никому не давал права, утверждает А. Бе лый, убивать жалкого, в сущности, старика, немощного и не счастного. Никто не вправе чувство неприязни сына (Аблеухо- ва-младшего) к отцу использовать в «выгодах» партии и на правлять их на революционное возмездие — отцеубийство. Если применить к героям «Петербурга» классификацию «Катехизиса», то очевидно, что сенатор относится к первой категории лиц «поганого общества», к тем, кто особенно вре ден для революционной организации и потому осужден на уничтожение в первую очередь. Недалеко здесь и сенатор ский сын — его место в третьей категории, там, где «мно жество высокопоставленных скотов или личностей… пользую щихся по положению богатством, связями, влиянием, силой»; их предлагается всячески опутывать и эксплуатировать, пре вращать в послушных марионеток и рабов. Именно по такой схеме строят лидеры партии свои отношения с Николаем Аполлоновичем Аблеуховым. Вина и ответственность Аблеухова-младшего за преступ ный замысел отцеубийства в романе доказана. Он дал повод думать о себе как о возможном отцеубийце. «Расчетец был правильный, — рассуждает Липпанченко, — благородный, де, сын ненавидит отца, собирается, де, отца укокошить; тем временем шныряет среди нас с рефератика ми (в которых ниспровергались ценности. — Л. С.), собирает бумажки (листовки. — Л. С.), коллекцию их преподносит папаше…» Версия провокации заработала, и уже Дудкин, со слов Липпанченко, усвоил: «Николай Аполлонович чрез подставное лицо предложил им покончить с отцом; помнится, что особа прибавила: партии остается одно — отклонить; неестественность в выборе жертвы, оттенок цинизма, грани чащий с гнусностью, — все то отозвалось на чувствительном сердце приступом омерзения…»
Аблеухов виноват и, бесспорно, несет ответственность за то, что «в мыслях своих дал себе полный простор», — за тот план технического воплощения замысла, которому он позво лил сложиться в воображении. Да, было: в голове не раз пролетал план: подложить консервную коробку-сардинницу с бомбой под подушку, попрощаться с «папенькой», в пуховой постели дрожать, тосковать, подслушивать и ждать, и когда грянет — разыграть свою роль до конца, вплоть до похорон, до следствия, на котором будут даны показания, бросающие тень… И здесь, в этом пункте плана, его логика терпела крах: Аблеухову-сыну предстояло совершить открытие, вновь «зло употребив» Достоевским; ни с того ни с сего в вариант отце убийства втягивались непредвиденные и ни в чем не повинные жертвы. «Когда Николай Аполлонович обрекал себя быть исполнителем казни — во имя идеи…; тот миг и явился созда телем плана — не серый проспект, по которому он все утро метался; да: действие во имя идеи соединилось с притворством и, может быть, с оговорами: неповиннейших лиц (камердине ра). К отцеубийству присоединилась ложь: и что главное, — подлость… Он — подлец…» И Николай Аполлонович понял: «Все протекшее (то есть то, что пронеслось, протекло в уме. — Л. С.), было фактами: факт — был чудовище: стая чудовищ!» Это понимание и спасло сенаторского сына от самообмана и отцеубийства, а отца-сенатора от смерти. Вновь «злоупот ребление» Достоевским было спасительным, избавительным. «Следы» Достоевского 1 явственно обнаруживаются и в том, как звучит в «Петербурге» ставрогинский мотив «отказа от соучастия». Уже получив письмо на маскараде, в котором предлага лось в ближайшее время взорвать бомбу и убить отца; уже предупрежденный мелким агентом-провокатором Моркови- ным, что партия оставляет за ним, Аблеуховым, три пути: арест, самоубийство и убийство; уже ощутивший, что он «погиб без возврата», ибо мифическая бомба, оказывается, давным-давно в его квартире, в том самом переданном на хранение узелке, — Николай Аполлонович, загнанный в угол, находит в себе силы нарушить «ужасное обещание», осознать свою страшную вину.
