Сейчас начался очень сложный процесс размежевания русскоязычных масс. Они делятся на две основные группы: малый русский народ и большой советский народ. У представителей этих двух народов, хотя они почему-то оба считаются русскими, очень разный оценочный аппарат и разное реагирование на одни и те же события. Если в России снова не утвердится, неважно под какими лозунгами, тоталитарная монархия или диктатура, то Эрэфия неминуемо распадется на части, и тогда, возможно, на севере России возникнет небольшое чисто русское государство, куда съедутся русские люди, не отождествляющие себя с советским опытом и прошлым, так сказать, врангелевский Крым или чан-кайшистский Тайвань. Уже очень многим национально мыслящим себя русским надоели скотоподобные советские толпы с их звероподобными вождями, за которых они голосуют за бутылку плохой водки и кусок колбасы. Так называемый «демократический» режим номенклатурного капитализма ведет дело к окончательному расчленению государства на ханства и небольшие страны, которые в будущем утеряют свою суверенность.
В процессе размежевания большого советского и малого русского народов четко выявляется и прослеживается особая русско-еврейская народность, не принадлежащая ни к одной из русскоязычных групп. Русско-еврейскую народность национал-большевик Лимонов в книге «Анатомия героя» называет Пастернаками, делая из фамилии затравленного поэта нарицательное имя. Вполне понятна его злоба, так как, сама того не желая и не осознавая своей роли, русско-еврейская народность разрыхляла монолит СССР. Происходило это за счет поднятия ее культурного уровня и ознакомления с западной цивилизацией. Но не они разрушили СССР, СССР разрушила высшая номенклатура, пожелавшая разделить между собой стратегические запасы и сырье доставшейся ей страны. («Пастернакам» при развале СССР досталось не так уж много – перепродажа, мелочная торговля, посреднические услуги и т. д.)
Если смотреть на русско-еврейскую народность в исторической перспективе, то возможно, что она и рассеется по миру, а возможно, и начнет вести самостоятельное существование на своей территории, как не похожий ни на кого в мире народ. Их слишком много, чтобы они исчезли бесследно. Вопрос ведь идет о судьбах миллионов людей, многие из которых стали хранителями погибших русских духовных ценностей. Судьба потомства палачей и жертв всегда трагична. В России все палачи и жертвы одновременно. Палач – это желание человека выжить и идти на компромисс, а жертва – это сопротивляющаяся насилию личность. В России все люди, всех уровней, сословий и классов, прекрасно помнят, когда они пошли служить неправедному тоталитарному государству, сломав себя. Не так бы сложилась судьба шагаловских и кустодиевских мещан с их кошками, петухами и фикусами, если бы не появился звериный оскал ленинско-нечаевской ордынской рожи, гнавшей Евразию в пропасть. Хотелось бы, конечно, чтобы из русской мышеловки вышел целым и малый русский народ, и несколько очеловечился большой советский народ, и обрела бы самостоятельность русско-еврейская народность.
Москва, 1999 г.
Заветы Даниила Андреева
Средний поэт, эпигон эпигонов символизма Даниил Андреев по-прежнему интересен и хорошо читается в современной постсоветской России. И его “евангелие”, лирическое завещание “Роза мира” тоже хорошо расходится и достаточно популярно. Если оценить успех у читателей Даниила Андреева, открывших его после девяносто первого, то он беспрецедентен. Вышло многотомное собрание его сочинений, его мысли постоянно упоминают и цитируют, на книжных развалах его “Роза мира” не залеживается. Даниил Андреев стал обязателен и каждодневен. Так обязателен и вездесущ был когда-то его отец Леонид Андреев, успеху которого завидовал его друг-враг Максим Горький и на которого за его ужасти и пугалки шипел, как тарантул, из Ясной Поляны престарелый Лев Толстой. Пожалуй, только Михаил Булгаков, а ранее Иван Бунин имели такую же советскую и послесоветскую популярность, как узник Владимирского централа, всю жизнь не имевший ни копейки и обедавший по расписанию у своих друзей, где он обязательно после десерта читал свои стихи. Зная, что придет Данечка, как его когда-то все звали, жены его приятелей клали в кастрюли несколько побольше кусков. Худой, высокий, согбенный смолоду, весь прокуренный беломором, с желтыми пергаментными пальцами, Андреев вносил в квартиры и коммуналки сталинской Москвы тишину, уют, доброту, и все его радостно ждали, как ждут прихода доброго священника, который никого не осудит и всех обласкает. В старой, дореволюционной России были такие добрые пастыри вроде отца и сына Мечевых из храма на Маросейке, куда нередко в ранние годы заходил еще отроком и сам Даня и где он даже дважды причащался у отца Алексея, наследника оптинских старцев и всемосковского прозорливца. С отцом Алексеем, вдовым священником, когда-то советовалась вся университетская и профессорская Москва. Сейчас храм восстановлен и туда перенесены мощи отца Алексея, и я, проходя мимо, всегда захожу и целую стекло его раки, вспоминая всю свою родню, бывавшую у него, и Даниила Андреева, которого отец Алексей передал своему сыну отцу Сергию, сгинувшему в тридцать девятом в сталинских лагерях. Письма отца Сергия из лагеря когда-то читала вся православная Москва, и я доподлинно знаю, что их печатал и размножал Андреев.
Попы из Московской патриархии распространяют теперь слухи, что Андреев почти что сатанист, но это грубая, наглая ложь. Андреев был смиреннейшим христианином Мечевской общины. Как-то его вдова дурно завыла, когда я, выступая в Институте мировой литературы имени Максима Горького с воспоминаниями об Андрееве, упоминал о катакомбных друзьях ее мужа, которого она хорошо знала во плоти, но не в закоулках его души: “Они все тихоновцы и тихоновки, а Даня ходил только в храмы Патриархии”. Даниил Леонидович действительно заходил во все храмы всех конфессий, включая синагогу и мечеть, но он посещал и тайные катакомбные моленные, где были друзья его молодости, в число которых Алла Александровна не входила и которых в глубине души ненавидела за их духовную чистоту и цельность.
Так получилось, что на территории СССР больше не осталось, кроме меня, людей, лично знавших и слушавших Андреева. Я был тогда молодым еще человеком и хорошо его помню и на нашей даче, где он жил после отсидки, и в его квартире на улице Обуха; помню я и его читки при свечах на нашей старой квартире на Никольской (улице Двадцать пятого октября), еще до его ареста. Я всегда слушал его с почтением, не задавая ему вопросов, так как видел, что этот человек общается только с собою и его не интересует ни мнение, ни вопросы слушателей. Ему нужна была только доброжелательная к нему аудитория. Все его беседы, монологи и читки стихов были священнодействием. Из православных храмов ныне веет не теплотой, а могильным, склепным холодом, и от Андреева после тюрьмы тоже отдавало могилой. Он явно не мог долго прожить, и единственной целью его существования было запечатлеть на бумаге те видения, которые посещали его в камере. Я смутно помню его, восторженного, еще дотюремного, и очень четко – с налетом серой пепельности исчезновения в его последнее посещение нашей дачи, где он когда-то подолгу проживал во флигеле еще до моего рождения в молодые годы моих родителей и их компании, разделенной войной и Лубянкой. Но он всегда относился ко мне хорошо и часто трогал и гладил меня своими узкими сухими горячими руками с пожелтевшими кончиками пальцев.
Широкая посмертная слава Андреева была для меня неожиданностью и, как я понимаю, была умело организована его вдовой Аллой Александровной, такой же образцово-показательной вдовой, как и булгаковская Елена Сергеевна. Елена Сергеевна была подозрительно дружна с Ахматовой и целой сворой ее подруг-лесбиянок и заодно привела в осиротелую булгаковскую квартирку с тоненькими стенками кремлевского мерина и фюрера от литературы Фадеева и его супругу, парторга советского МХАТа Степанову, бывшую музу Николая Эрдмана. Степанова изрядно ревновала и злилась по этому поводу. Про Аллу Александровну старые друзья говорили, что Андреев был ей после тюрьмы и инфаркта более удобен мертвым, чем живым. А сидевшие с ней называли ее “лагерной подстилкой”, намекая на ее многочисленные связи с тюремщиками. Возможно, что все это и так, но у поэтов и мистиков обычно бывают сверхчувственные подруги, заменяющие им бордели, где они могли бы предаваться самым черным мессам своей сверхчувствительности. Тот же Блок откупал на островах недорогие бордели, огуливая всех без исключения обитательниц этих заведений. Это все одна из загадок человеческой физиологии и психики. Творческая личность, поселяющаяся в человеческое тело, обычно его уничтожает, а заодно обжигает всех, кто находится рядом. К поэтам, писателям и художникам обыкновенные люди должны подходить, как к ядовитым змеям, с большой осторожностью. Я знал, правда, и исключения – несколько моих друзей-писателей и художников женились на женщинах-садистках, избивавших и грызших их до крови, после чего они, размазывая сукровицу, с яростью предавались любовным утехам. Отчасти таким же был второй брак Андреева, и поэтому эта пара внушала некоторое опасение его традиционным и сильно православным друзьям. Первый раз Андреев был женат на очень красивой и милой еврейке, но быстро с ней развелся. А Алла Александровна совмещала в себе прибалтийскую, цыганскую и еврейскую кровь плюс еще дворянские гены. Она была довольно долго женой дворянина Ивашова, потомка декабриста, популярного до войны художника-романтика, выставлявшегося под фамилией Мусатов. Как говорили тогда, Ивашов-Мусатов спокойно, без драм, отдал ее Андрееву, якобы сказав: “Если она тебе нужна, то забери ее себе”. Наверное, она уже довольно надоела Мусатову, мешая ему спокойно предаваться живописи, тоже сексуальному занятию. Я часто видел в электричках старика Мусатова, доживавшего свой век в Абрамцеве, но не подходил к нему, зная его восторженность, которая мне, как человеку желчному и высокомерному, крайне неприятна. Мусатов в старости был похож на композитора Вагнера. Вдова Андреева часто выступала по радио и телевидению, рассказывая о муже, и даже одно время издавала астрологический журнал “Урания”. Последнее время ее как-то не очень слышно, и возможно, она уже умерла или вконец ослепла, так как говорили, что в старости она стала слаба глазами. Я ее всегда избегал, хотя она меня к себе и заманивала как единственного живого свидетеля чтений ее мужа, но я объяснил, что моя нелюдимость обусловлена наследственной долматовской мизантропией и я предпочитаю не узнавать на улице старых знакомых, объясняя им, что настоящий Алексей Смирнов уже давно, спившись, умер, а я банный инженер, на него похожий. Теперь я отпустил длинную бороду, стал вообще неузнаваем и мне больше не надо дурковать.
