государственность и промышленность, «вожаки скороспелого коммунизма» ничего не создали взамен и «проедают все, заго товленное при прежнем буржуазном строе, который пригото вил некоторые излишки. Теперь не хватает необходимого, и это растет как лавина 1… Ваша коммуна является огромным пара зитом, питающимся от трупа». Четыре года революции в ито ге, каким его видит Короленко, дали: обоюдное озверение, достигшее крайних пределов; бессудные расстрелы как след ствие «административной деятельности» ЧК; вспышки «систе матизированной ярости»; разрушение культуры и цивили зации — «общий развал». Четыре года революции усилили «извращения истины»: Короленко доказывает, почему ком мунистической власти тактически выгодно было раздуть на родную ненависть к капитализму и натравить народные массы на русский капитализм, как «натравливают боевой отряд на крепость». Узаконенный грабеж и уничтожение материальных ценностей, которые являются не только наследием старого мира, но прежде всего народным достоянием, сам лозунг «грабь награбленное» ставят страну на грань катастрофы. В том, что катастрофа неминуема, Короленко в общем не сомневается: в городах начался голод, а власти озабочены «фальсифика цией мнения пролетариата»; люди слепо «бредут врозь» от голода, а в «официозах» «царствует внутреннее благополучие; провозглашаются победы коммунизма в украинских деревнях в то время, когда «сельская Украина кипит ненавистью и гневом и чрезвычайки уже подумывают о расстреле деревен ских заложников». Сумма явлений, из которых слагаются «диктатура пролета риата» и «торжество коммунизма», включает, как пишет Ко роленко, вещи взаимоисключающие. С грустной усмешкой задает писатель вопрос: как осуществляется диктатура этого бедняги, нынешнего «диктатора» рабочего-пролетария, как узнается и выражается его воля, если нет ни свободной печати, ни свободы голосования, ни права на самостоятельную мысль, ни, тем более, права на мысль оппозиционную? Как можно утверждать о торжестве коммунизма, если это торжество поддерживается только арестами, казнями, чрезвычайкой, военной силой и содержанием в тюрьме бывших ближайших союзников, а ныне оппозиционеров? И Короленко заключает — невольно становясь пророком: 1 «Необходимо лишь необходимое — вот девиз земного шара отселе», — провозглашает Петр Верховенский; исчезновение необходимого, как показы вает Короленко, прямое следствие этого девиза.
«…сердце сжимается при мысли о судьбе того слоя русско го общества, который принято называть интеллигенцией»; «…дальше так идти не может и стране грозят неслыханные бедствия. Первой жертвой их явится интеллигенция. Потом городские рабочие»; «…сердце у меня сжимается предчувствием, что мы только еще у порога таких бедствий, перед которыми померкнет все то, что. мы испытываем теперь. Россия представляет собою колосс, который постепенно слабеет от долгой внутренней лихорадки, от голода и лишений». Знаменательно, что и в предвидении тех путей, какие еще остались у правительства для выхода из кризиса, Короленко остается верным тому пророческому реализму, на котором строится вся его публицистика 1920 года. «Благотворным чу дом» называет он гипотетическую возможность сознательного отказа от губительного пути насилия, риск честного и полного признания своих ошибок, которые совершены руководителями революции вместе с народом, шанс решительного поворота к правде и свободе. «Но… возможно ли это для вас? Не поздно ли, если бы вы даже захотели это сделать?» — задает он свой последний вопрос (22 сентября 1920 года), обращенный к наркому Луначарскому. Ответа ни на этот вопрос, ни на все свои шесть писем Короленко не получил. Разве что косвенным ответом ему можно было бы счесть два других письма, адресованных годом раньше Лениным Горькому и годом позже Лениным Каменеву. Первое: «Короленко ведь почти меньшевик. Жалкий мень шевик, плененный буржуазными предрассудками»; «Нет, таким «талантам» не грех посидеть недельки в тюрьме»; «Интеллек¬ туальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентиков, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а говно» (15 сентября 1919 г.). Второе: «По-моему, нужен секретный циркуляр против клеветников, бросающих клеветнические обвинения под видом
Глава 6 Страшная правда о человеке
Да и сатана Каиновой злобы, кровожадности и самого дикого самоуправст ва дохнул на Россию именно в те дни,
когда были провозглашены братство, равенство и свобода. Тогда сразу наступило исступление, острое умопомешательство.
И. Бунин, «Окаянные дни»
Семьдесят лет в нашей стране были под запретом «Не своевременные мысли» Горького: его публицистика периода революции с 1918 года не переиздавалась и, как правило, нигде не упоминалась. Столь же долго оставались в густой тени сти хи Волошина, посвященные событиям революции и граждан ской войны. Ни разу не были изданы на родине письма Коро ленко — их время пришло только в 1988 году. И только в 1989-м настала пора для «Окаянных дней» Бунина — еще одной хроники революции, горько предугадавшей трагедию своей страны. Конечно, ни один документ, ни одна хроника, ни одно сви детельство, даже самое авторитетное, не могут, наверное, пре тендовать на окончательность суждений и выводов о таком глобальном для столетия событии, как русская революция. Но когда те из них, которые, отказываясь петь «осанну» по приказу официальных идеологов и интерпретаторов револю ции, разделили общую судьбу ее жертв, тогда имеет смысл увидеть в частных индивидуальных наблюдениях некий «указующий перст». В этом отношении «Бесы» Достоевского имеют от назван ных текстов одно малосущественное отличие: будучи своего рода «воспоминанием о будущем» — фантастической хрони кой предстоящего, роман был «амнистирован» и издан на тридцать лет раньше, чем хроники реального настоящего. Семьдесят лет — таким оказался срок давности для того, что бы русский читатель мог разобраться в «осаннах» и «анафе мах» по поводу родной истории.
В предисловии к Одесскому дневник у И. Бунин а публика торы «Окаянны х дней» подчеркивают: «Иные запис и могу т вызват ь резко е неприяти е (наивн о было б ы предположит ь лиш ь умиленно е поддакивание), н о в одном Бунину при любых несогласия х с ним нельз я отказат ь — в честности. Буде м же и мы честн ы по отношени ю к его тексту, отвергнув практик у ретуш и и подчисток. Н е нужн о тольк о впадать в идолопоклонничество, в бездумно е подчинени е ав торитету беллетриста. Нужн о отдават ь себ е отче т в том, чт о литературны е и политически е антипати и Бунин а характери зуют главны м образо м ег о самого» 1
И однак о лична я честност ь писател я ка к ра з и дае т воз можност ь отнестис ь к ег о политически м антипатия м бе з идо лопоклонства, н о с уважение м и преклонение м пере д челове ком, которы й «во дн и погибели» наше л в себ е душевны е сил ы и гражданско е мужество, част о риску я жизнь ю и пряч а листк и с записям и в щел и карниза, чтоб ы вест и сво й дневник — бе з надежд ы н а просвет. В уж е неоднократн о упоминаемо й работ е Ю. Ф. Карякин а «Зачем Хронике р в „Бесах"?» ест ь оди н интересны й вопрос: «А что, есл и «вытащить» Петр а Степанович а Верховенског о из роман а и представит ь себе: ка к бы он отнесс я к Хроникеру, к «Бесам» и к самом у Достоевскому? Допущение, конечно, фантастическое, выходяще е за рамк и «чистого» литературо ведения… У ког о могут быт ь малейши е сомнени я в том, чт о бы сделал Петруша с Хроникером, буд ь н а т о ег о полна я вол я и прослышь о н о «хронике» в о врем я е е написани я ил и после?. «Высшая мера», котору ю примени л б ы Петруш а к Хроникеру, есть и высша я оценк а Хроникеру» 2
Между те м ка к н и фантастичн о эт о «ненаучное» допуще ние, именн о в таку ю ситуаци ю попаде т Буни н в качеств е Хро никера — автор а Московског о и Одесског о дневников. В о всем — от осознани я своег о долг а («очен ь жалею, чт о ничег о не записывал, нужн о был о записыват ь чут ь не кажды й мо мент») д о весьм а рискованног о осуществлени я свое й миссии — Буни н следуе т категорическом у императив у совести. На сво й лад, п о ины м причинам, н о и ем у довелос ь испытат ь то заветно е «достоевское»: «Нельз я был о быт ь боле е в гибели, но работ а мен я вынесла». И несомненн о — дневники, куд а выплеснулис ь тоска, печаль, ненависть, любов ь и бесконечно е
1
«Даугава», 1989, № 3, с. 103. Цитат ы из «Окаянны х дней» Бунин а при водятся п о этом у изданию (№ 3, 4, 5).
2
Каряки н Ю. Достоевский и кану н XX I века, с. 288.
отчаяние свидетеля страшной стихии, спасли его самого от испепеляющего дыхания Каиновой злобы, от исступления и умопомешательства, которые, по его собственному признанию, охватили всех повсеместно. «Пишу при вонючей кухонной лампочке, дожигаю остатки керосину. Как больно, как оскорбительно. Каприйские мои приятели, Луначарские и Горькие, блюстители русской куль туры и искусства… что бы вы сделали со мной теперь, захватив меня за этим преступным писанием при вонючем каганце, или на том, как я буду воровски засовывать это писание в щели карниза?» Дневники Бунина — это прежде всего документ «само- выделки» человека, его самоодоления, мучительного спора с самим собой на вечную тему — зачем жить. «В этом мире, в их мире, в мире поголовного хама и зверя, мне ничего не нужно…» И даже, кажется, не нужно писать — несмотря на посто ронний (или внутренний?) голос: «Этим записям цены не будет». Но каждый раз художник побеждает: записи типа «пишу дрожащими, холодными руками» или «необыкновен ный сюжет для романа, и страшного романа» дают некую внеш нюю, надвременную точку зрения и просто позволяют дышать среди хаоса и погибели. Если попытаться обозначить тематику записей Бунина — в самом общем виде это будет, пользуясь его же лексикой, вечная сказка про «белого и красного бычка». Белые и красные в революции — их смертельное противо стояние, общие заблуждения, общая вина и раздельная прав да — вот главный аспект размышлений Бунина. И при всей его пристрастности, при всем его резком, болезненном неприятии «углубляющейся» революции коренные причины русской тра гедии он видит в старой и русской же болезни — прежде всего болезни интеллигенции. Преступное легкомыслие, вечная де магогическая ложь и жесточайшее равнодушие к народу по ставили между ним и просвещенной частью общества глухую стену непонимания и отчуждения. Русскому образованному слою «было совершенно наплевать на народ, — если только он не был поводом для проявления их прекрасных чувств, — и которого они не только не знали и не желали знать, но даже просто не замечали лиц извозчиков, на которых ездили в какое-нибудь Вольно-Экономическое общество». Бунин едва не дословно повторяет один из основных тези сов Достоевского — о том, как легко любить человечество и трудно — человека. «Я никогда в жизни не видал, как рас тет рожь», — говорит один из «интеллигентских» персонажей
