— И как ты только можешь думать, любовь моя, что я способен обманывать тебя. Я был бы после этого последним негодяем, не заслуживающим, чтобы ты его любила. На такой низкий поступок я бы никогда не пошел.
И он стал заклинать меня не верить тому, что рассказывают другие.
В ужасе смотрела я на него, зная, что его слова — ложь. Возможно, тогда мне не следовало ни о чем спрашивать, но это было выше моих сил.
— Петер, — выдавила я из себя в отчаянии, — ты говоришь неправду.
Он взволнованно отвечал:
— Как ты могла подумать обо мне такое! Клянусь тебе жизнью матери, ни с какой женщиной я не жил, ни к одной женщине не прикасался, ни о какой женщине не думал. Ты глупая, ревнивая девочка.
На рассвете мы расстались. Он еще долго стоял на берегу, махая рукой. Подбросил в воздух монеты и поймал их жестом игрока. В моей душе что-то разбилось.
По дороге домой начались колики с еще неведомыми до той поры нестерпимыми болями. Но сильнее их были душевные страдания. В Берлине меня немедленно доставили в клинику Шарите, где сделали укол и дали болеутоляющие средства. Но ничто не помогало, у меня пропал сон.
Как позднее рассказывали мать с братом, я находилась в состоянии своего рода горячечного бреда — отказывалась от всего, в том числе и от пищи. Когда близкие уже не знали, что делать дальше, меня повезли к профессору Иоханнесу Шульцу,[332] успевшему прославиться во всей Германии благодаря своей методике аутогенной тренировки.
Но даже он не смог помочь. Профессор то и дело повторял:
— Вы сможете вылечиться только в том случае, если расстанетесь с этим мужчиной.
Мой довод, что силой любви можно добиться многого, он отмел:
— Этот человек не может измениться, он всегда будет таким. — И настоятельно предупредил меня: — Если вы с ним не расстанетесь, то постоянно будете находиться в опасности, это как кирпич, который во время прогулки неожиданно может упасть вам на голову.
Не в силах больше выносить подобные разговоры я запретила возить меня на лечение к Шульцу, начала испытывать к нему неприязнь. Его слова стали для меня настоящей мукой. Несмотря ни на что, я была все еще слишком сильно привязана к Петеру.
Последовал период полной пассивности, череда депрессий. Меня послали в горы — они уже часто приносили мне исцеление. Вместе со своей сотрудницей, фрау Петерс, я поехала в Цюрс близ Арльберга, где знала каждый заснеженный косогор. Но кататься на лыжах в моем состоянии было невозможно. Укутанная в одеяла, я безучастно лежала в шезлонге. Еще не законченные съемки «Долины» перенесли на неопределенное время — пока не освободится большой павильон. А для сцен с быками для корриды, снять которые можно было только в Испании, мы еще не получили разрешения. Нас всячески обнадеживали и просили подождать до лета. Некоторых моих сотрудников, например, оператора Беница и руководителя съемок Фихтнера, временно направили в другие фирмы, производившим фильмы на важные военные темы.
Однажды в Цюрсе на моем подносе с завтраком оказалось письмо с фронта — первая весточка от Петера. Я страстно ждала этого письма, но теперь, когда оно лежало передо мной, вскрыть его не хватало мужества. Почтовый штемпель свидетельствовал, что шло оно несколько недель. До вечера я крепилась, потом прочла:
Милая, самая милая Лени, еще два дня назад я разговаривал с тобой, а сейчас меня снова одолевает такая тоска, будто мы в разлуке уже многие недели или месяцы… Я уверен, что скоро снова смогу быть у тебя, и тогда мы навсегда останемся вместе. Ты должна твердо верить, что так угодно судьбе, соответственно, высоте нашей любви. Прежде я никогда не верил в провидение, и лишь благодаря нашим чувствам преисполнился глубокой веры в его всемогущество…
Это письмо подняло в моей душе целую бурю: можно ли писать подобным образом после всего того, что произошло? Из инстинкта самосохранения я хотела расстаться с этим человеком, но слова его действовали на меня подобно наркотику. Не война ли всему виной? Чувства были сильнее рассудка.
После этого Петер стал писать регулярно. Его письма потрясали. Пережитое на фронте произвело переворот в его душе — в этом не оставалось никакого сомнения. Некоторые послания я хочу процитировать. Без них были бы непонятны ни моя последующая жизнь, ни дальнейшие страдания, связанные с этим человеком.
2 марта 1942 года
…сегодня ночью три часа тому назад я получил наконец твое письмо — глубоко потрясен страданием, которое причинил тебе. Милая моя, маленькая Лени, не переживай больше, слышишь? Я не любил никого кроме тебя, я часть тебя, неразрывно с тобой связанная. Возможно, такова наша судьба, что обоим приходится страдать, прежде чем достичь высшей степени счастья. Меня терзали сомнения, я был несчастен оттого, что боялся потерять тебя. Ты, наверное, поняла, читая мои письма, что я весь целиком принадлежу тебе и только тебе — поверь мне. Твердо верю, что между нами никогда больше не сможет возникнуть даже крохотная искорка недоверия… Сейчас я переживаю, пожалуй, самый серьезный в моей судьбе кризис. Ты ведь знаешь, отчего мне вообще еще хочется продолжать жить, причина — ты и вновь, и вновь ты… Я был в слишком большом замешательстве из-за несчастья, которое произошло в те десять дней, и не смог все объяснить и выразить то, как чувствовал… Знаешь, Лени, ты мне нужна во много раз больше, чем я тебе… Ты ведь чувствуешь и знаешь, что никогда меня не теряла и не сможешь потерять, если не считать смерти…
13 марта 1942 года
…и сегодня после своего возвращения я не нашел письма от тебя. Уже даже и не знаю, будешь ли ты еще писать, мне нельзя больше об этом думать — я нахожусь в таком состоянии, какое несовместимо с моим ответственным положением здесь. Ты знаешь, что для меня будет значить потеря тебя… Предположение постепенно превращается в ужасную уверенность, что ты меня больше не любишь… Мне стало известно, что «доброжелатели» по-своему проинформировали тебя о тех десяти днях, а я не думаю, что между нами может стоять что-то еще… Знай, Лени, мое чувство к тебе ни на минуту не ослабевало и сейчас сильно. Но с этими сомнениями я не могу больше жить…
9 апреля 1942 года
…вчера я вернулся с важного задания — все прошло хорошо. Сразу же навестил раненых и сегодня рано утром снова возвратился на командный пункт батальона. К сожалению, вновь не получил от тебя почты — это вечное ожидание и следующее затем разочарование почти невыносимы. Мы сейчас много перемещаемся, может статься, что несколько дней я не смогу писать. Однако у тебя нет причины беспокоиться… Дорогая Лени, разве ты не понимаешь, как мучаешь меня своим молчанием? Но я готов смириться со всем, лишь бы только ты снова была здоровой — все ведь должно когда-нибудь снова выправиться. Я буду всегда, всегда…
20 апреля 1942 года
…я писал тебе в последний раз десять дней назад — за несколько часов перед началом боя… Сегодня, после того как весь наш батальон все это время выдерживал на себе основную нагрузку боев на здешнем фронте, нас на шесть дней сняли с передовой для пополнения состава и отдыха. Я, правда, настолько измотан, что не хочу даже соскребать с себя десятидневную грязь, пока не посплю по меньшей мере 24 часа — должен вот только быстренько написать тебе, чтобы тебя больше не мучили страхи. На этот раз ты, мой милый, милый ангел, очень понадобилась мне. Но теперь все миновало, и я не хочу больше об этом думать… Но знаю: ни один человек, конечно, не любил другого так сильно, как я тебя…
22 апреля 1942 года
…я только что проспал тридцать часов и снова чувствую себя в полном порядке. Как-никак последние две недели у нас шли довольно тяжелые бои. Это осознаешь только потом. Находясь в гуще событий, живешь в таком напряжении всех сил, что почти не ощущаешь тяжесть и ожесточенность сражений. Думаю, это была одна из последних и самых отчаянных попыток русских прорвать оборону на моем участе. Они понесли большие потери. Так как при этом, конечно, досталось и нам, то мой батальон отвели на первоначальную позицию, а моему единственному здешнему другу, капитану Майеру, пришлось встать на наше место со своим батальоном. Но я надеюсь, что через несколько дней снова сменю его. Даже здесь, правда, едва заметно, чувствуется наступление весны — то тут, то там на скалах пробивается олений мох, единственный вид растительности. Дни стали значительно длиннее… Думаю, с каждым новым боем не на жизнь, а на смерть внутренне становишься более зрелым человеком. И если у меня однажды снова появится уверенность в том, что мы с тобой слились в единое целое и что я тебя никогда не потеряю, тогда смогу жить без тревог и страха — тогда все будет хорошо. Я много думал о нас обоих и спрашивал себя, способен ли я еще раз когда-нибудь уступить своим старым слабостям. Теперь знаю, что впредь это будет невозможно. Возвращусь ли я после этого сражения к тебе или же паду его жертвой, решит судьба. Ты же в любом случае должна знать, что за всю свою жизнь я любил, да и вообще могу любить только тебя…
