Социальный строй и система колониального управления были копией порядков в феодально-абсолютистской Испании. Высшая власть в колониях принадлежала вице-королям и генерал-капитанам. Им были подчинены губернаторы отдельных провинций и другие чиновники, управлявшие городами и сельскими округами. Как правило, эти должности занимали отпрыски обедневших аристократических семейств Испании, отправившиеся в заморские колонии, для того чтобы, как говорили в те времена, «позолотить свои гербы». Представители населения колоний, в основном крупные землевладельцы-креолы, допускались лишь на низшие ступеньки колониальной администрации и в городские органы самоуправления — кабильдо или аюнтамьенто, занимавшиеся вопросами местного значения. Это было общество строгого сословно-кастового деления, жесткой регламентации материальной и духовной жизни, подчиненной контролю колониальных властей и католической церкви. Трудовой люд — метисы, мулаты, индейцы, негры-рабы были бесправными и подвергались жесточайшей эксплуатации.
Население колоний платило многочисленные налоги в королевскую казну, а также католической церкви и местным крупным землевладельцам-латифундистам. Вся экономическая жизнь испанской Америки была подчинена интересам метрополии. Короля и испанских грандов интересовали только драгоценные металлы и продукты тропического плантационного хозяйства, которые можно было выгодно сбывать в Европе. В Венесуэле, например, где не было месторождений золота и серебра, выращивались кофе, какао, табак, сахар, разнообразные фрукты.
Все это грузилось на корабли и отправлялось в далекую Испанию. Основную торговлю держали в своих руках королевское казначейство (государственная монополия на продажу соли, спиртных напитков, гербовой бумаги) и испанские купцы. Торговый обмен с иностранными государствами был строго запрещен, однако эти запреты не могли сдержать развития контрабандной торговли, так как в колониях ощущался острый дефицит многих товаров.
Любые проявления недовольства колониальными порядками, будь то восстания негров-рабов и индейцев-крестьян или же выступления креолов, жестоко подавлялись. «Три столетия Америка стенала под гнетом этой тирании, — скажет с негодованием Боливар. — Самой жестокой из всех тираний, которые порабощали человека».[10]
Колониальные власти всеми средствами пытались закрыть дорогу в испанскую Америку революционным идеям Просвещения, пресечь распространение мятежных сочинений среди ее населения, но были бессильны. Идеи, как и птицы, не знают границ и путешествуют без виз. Несмотря на все запреты, книги французских просветителей и программные документы французской и североамериканской революций тайно провозились в испанские колонии. Их жадно читали и горячо обсуждали, передавали из рук в руки, переводили на испанский язык. Новогранадец Антонио Нариньо в 1793 году перевел на испанский язык и тайно издал Декларацию прав человека и гражданина. И хотя колониальные власти жестоко расправились с ним, сослав на десять лет в Африку, у Нариньо нашлись последователи. В Венесуэле его подвиг повторил Хуан Мариано Пикорнель — один из идеологов местных патриотов. Другой венесуэлец — Хосе Мануэль Вильясенио перевел на испанский язык Конституцию США, аргентинец Мануэль Бельграно — Прощальное обращение Джорджа Вашингтона, а новогранадец Мигель де Помбо — американскую Декларацию независимости.
Революционные идеи встречали горячий отклик у просвещенной части населения Венесуэлы и других испанских владений. Здесь уже накопился огромный «горючий материал», зрело и прорывалось наружу недовольство колониальным режимом, его экономической политикой, растущими поборами в связи с нескончаемыми «династическими войнами» Испании, торговой монополией и многочисленными ограничениями хозяйственной деятельности, обскурантизмом и жестокостью наместников короля. Более того, происходил активный процесс формирования национального самосознания, собственной освободительной идеологии. В конце XVIII — начале XIX века во всей испанской Америке как зарницы грядущего великого освободительного пламени вспыхивали волнения и народные восстания, возникали тайные патриотические общества, множились заговоры и открытые проявления неповиновения колониальным властям. Все эти события объясняют смысл часто цитируемого высказывания Симона Боливара: «Не от Руссо, не от Вашингтона идет наша Америка. Она — продукт своего собственного развития».[11]
Венесуэльцы чтут своих национальных героев. Памятник борцам за независимость в Каракасе — один из самых впечатляющих монументов. На фронтоне одной из скульптурных композиций начертаны слегка поблекшие от времени слова: «Народ — предтечам независимости» и четыре имени: Франсиско Миранда, Хосе Леон Чиринос, Хосе Мария Эспанья, Мануэль Гуаль. Какими делами и подвигами они заслужили благодарную память потомков?
Уроженец Каракаса Франсиско Миранда начинал свою карьеру в 80-х годах XVIII в., как и многие отпрыски местной креольской знати, со службы офицером в испанской королевской армии, а затем, после участия в неудавшемся антииспанском заговоре на Кубе, был вынужден бежать в Европу. По словам русского посла в Лондоне С. Р. Воронцова, лично знавшего Миранду, его отличала неуемная страсть «освободить отечество свое Америку от ига гишпанскаго».[12] Миранда был первым глашатаем независимости испанских колоний в Америке и подчинил свою жизнь достижению этой великой цели. Предтеча независимости Венесуэлы был непосредственным участником двух великих революционных битв конца XVIII века — войны за независимость США и Великой французской революции. Тайные агенты испанской короны следовали за Мирандой по пятам по всей Европе, имея приказ похитить его и живым доставить в Мадрид. Избегая их ловушек, Миранда в эмиграции — в Англии и США — развил бурную деятельность, собирая средства, оружие и корабли с целью снарядить освободительную экспедицию в Южную Америку и зажечь факел народной борьбы за независимость своей родины. Успех не сопутствовал ему, и экспедиция в Венесуэлу в 1806 году закончилась неудачей.
Жизненным дорогам легендарного Миранды и молодого Боливара суждено было пересечься в 1810 году в Лондоне, где Миранда находился последние годы перед возвращением на родину. Но к этому мы вернемся позже.
Такой же легендой овеяно имя Чириноса, вожака восстания негров-рабов, к которым примкнули свободные негры, метисы, мулаты и белые поденщики-крестьяне, в 1795 году в районе города Коро. Восставшие объявили об отмене рабства и снижении налогов. В сельской местности они захватывали и сжигали усадьбы латифундистов. Подавив восстание, колониальные власти жестоко расправились с Чириносом и его сподвижниками.
Республиканский заговор во главе с Мануэлем Гуалем и Хосе Мария Эспаньей 1797 года носил уже иной характер. Это был не стихийный протест, как восстание в Коро или смелое выступление борца-одиночки Миранды, а организованное антиколониальное движение. Его участники осознавали цели борьбы, имели свою программу и стремились донести освободительные идеи до широких слоев населения. Они не ограничились привлечением в свои ряды только креолов, а обратились к неграм, метисам, мулатам, индейцам.
Осуществить задуманное участниками «заговора Гуаля и Эспаньи», как именуют венесуэльские историки это движение, не удалось. В последний момент предатель выдал их колониальным властям. В делах королевской аудиенсии, творившей суд над 72 патриотами, сохранились их программные документы. В «Ордонансах» и воззвании «К свободным жителям Испанской Америки» излагались основные требования восставших, содержался страстный призыв к борьбе против испанского деспотизма. В них подчеркивалась необходимость принятия конституции, установления «суверенитета народа» и декларировалось «естественное равенство между всеми жителями и… всеми индивидуумами нашей республики».[13] Сохранились также тексты «Американской песни» и «Американской карманьолы» — популярное изложение первых двух документов для народа, не знавшего грамоты. В «Американской песне» были такие слова: «Все короли на белом свете — тираны, и один из худших среди них — ничтожный Карлос.[14] Представляются справедливыми слова венесуэльского историка Хиля Фортоуля: «Программа 1797 года содержит в зародыше то, что осуществили патриоты в 1810–1811 годах».[15]
Мощные толчки нараставшего народного недовольства в Венесуэле все чаще прорывались наружу, предвещая крушения, казавшегося незыблемым здания колониальных порядков.
Очистительные ветры эпохи проникали сквозь толстые каменные стены Каса Наталь, где текла обычная жизнь богатых людей, собиралось местное «светское общество», регулярно давались балы. Об этом есть свидетельство самого С. Боливара. В 1824 году, беседуя в Перу с офицером военно-морского флота США X. Полдингом, он рассказывал ему: «С детских лет я думал о независимости: меня восхищала история Греции и Рима. Революция в Соединенных Штатах произошла недавно и послужила примером. Личность Вашингтона зажгла в моей груди желание следовать путем борьбы. Испанцы, которые держали в своих руках судьбы Колумбии в эпоху подчинения королю, были не только тиранами, но и являлись олицетворением самых грязных пороков».[16]
