Кирилл Кобрин
Книжный шкаф Кирилла Кобрина
Я не настолько скромен, чтобы чтением книг полностью заменить их сочинение. В то же время, не настолько тщеславен, чтобы досаждать читателю «серьезными литературными жанрами»: романом, повестью, новеллой. Все, на что хватает моих ограниченных способностей, – поделиться некоторыми соображениями о прочитанных книгах. Биография автора этих строк умещается в несколько десятков книжных полок, украшающих стены его квартиры. Да-да, как говаривал один из героев нижеследующих заметок, библиография вместо биографии.
Ибо что есть биография? История отвлечения от себя самого, от мышления, от бытия, в конце концов. Трюк разодетого в блестящие тряпки иллюзиониста. Что толку носиться по горячим точкам с калашом или фотокамерой в руках, запускать сознание в снеговые кокаиновые лабиринты, бесконечно совокупляться или столь же бесконечно отказываться от совокупления? Взбалтывать серебряной ложечкой теплый еще мозг только что умервщленной обезьяны в каком-нибудь таиландском притоне? Жрать баланду в вонючей камере? Резать глотку несчастным курицам на Гаити? Штурмовать ледяную возвышенность, теряя по дороге зубы и шерп? Все одно. Остаток будет прежним. Исчезновение. Надгробиями высятся книжные шкафы над кладбищем людей. Исчезнут, конечно, и они, но – позже. Придет, я уверен, время, когда кроме книг ничего не останется на земле. И читать их будет некому. Так что надо бы успеть сделать это сейчас.
Чтение есть процесс довольно странный, граничащий с гурманством, пиянством, сексом. Книга – средство Макропулоса, благодаря которому проживаешь дополнительные жизни, продумываешь не предусмотренные для тебя Создателем мысли. Тот, кто много читает, – долго, если не вечно, живет. Тело ссыхается или гниет; сознание профессионального читателя стремительно растет, захватывая все новые и новые территории. В момент смерти тело истинного читателя представляет собой белую точку на грифельной доске мира, которую вот-вот сотрет неумолимая тряпка Классного Руководителя. В этот момент его сознание становится всем миром, вливается в неделимую бесконечность.
Это – о символе веры читателя. Теперь – о технологии процесса. Лучшее чтение бессистемно; за исследованием о риторике эпохи поздних египетских фараонов следует австрийский роман о Первой мировой, за ним – стихи некоего паренька из Екатеринбурга. Хаос чтения не заклинаем разумом; он сам есть порождение некоего потустороннего Разума, который, кажется, и надиктовал все книги на свете. Единственный порядок, которому подчиняется настоящее чтение, – последовательность во времени; она же, в свою очередь, есть последовательность книг в пространстве – на полке, в шкафу. Прихоть библиофила размещает их по-разному: исходным принципом может быть алфавит, регионалистика, деление на жанры, цвет обложки или величина формата. В моем личном шкафу, содержимое которого я предоставляю на суд читателя, книги расставлены по году издания. И на то есть своя причина. Но об этом чуть позже.
Стиснутые чужой прихотью в своих четырехугольных деревянных гробах (в которых извиваются книжные черви), книги составляют слова, фразы, абзацы. Книжные полки, шкафы можно читать как сами книги, к тому же – по правилам разных языков: слева направо, справа налево, сверху вниз. Каждый раз смысл прочитанного будет новым. Мой «Книжный шкаф», предлагаемый вниманию просвещенного читателя, – книга; в воле каждого придумать свой собственный способ.
Образ этой книги – конторские счеты доэлектронной эпохи: знай себе щелкай костяшками. Раз, два, три… В каждом ряду ровно десять таких костяшек. Какие из них белые, а какие – черные, судить читателю. За этими счетами так приятно коротать жизнь. Сводить к счетам жизнь.
Но не только счеты. «Книжный шкаф» – мой лирический дневник, поводом к написанию которого стали прочитанные книги. Какая, в сущности, разница, – быть взволнованным лепестком, девичьим локоном, разворотом крыла стратегического бомбардировщика, первыми словами спасенного из-под завалов ВТЦ или книгой? Тем более что все вышеперчисленное можно втиснуть в переплет, одеть обложкой и представить новой книгой.
Критик, истосковавшийся по «подлинности», скажет: «Вторичная литература». Что же, он в своем праве. Замечу, однако, что литература может быть «вторичной» только в том случае, если считать ее сырьем. С этой точки зрения все ясно: ведь если «вторичное сырье» – макулатура, то «первичное» – опилки и стружка. Довольно грустный итог.
На самом деле литература – то, что описывает представления автора о реальности. У каждого они разные. Я сомневаюсь в любой из них, кроме своего книжного шкафа. Он – есть.
Теперь о том, почему в моем «Шкафу» книги расставлены хронологически: по году издания. Кажется, летом 1999-го Сергей Костырко предложил мне писать для постоянной рубрики «Нового мира» «Книжная полка». После некоторых колебаний, я согласился. Редакция журнала любезно предоставила полную свободу выбора; потому на мою полку встали только те книги, которые я взял бы с магазинной полки.
И вот они – десять полок. На каждой – по десять книг. Мой книжный шкаф. Предоставляю его содержимое в полное распоряжение любознательного читателя. Если, конечно, Бог мне пошлет его.
15 ноября 2001 г.
Добычин Л. Полное собрание сочинений и писем. СПб.: «Журнал „Звезда“», 1999. 542 с.
Наконец-то вышло самое полное собраний одного из самых немногословных русских писателей нашего столетия. Маргинал в кубе, бледной тенью прошедший по задворкам советской литературы 20—30-х, он, тем не менее, оказался востребованным в 60—80-е гг., став одним из виртуальных основателей «ленинградской прозаической школы». Выпускник этой школы, Довлатов, уроки Добычина выучил «на отлично»; например, в добычинском рассказе «Сиделка» читаем совершенно довлатовскую фразу: «Захотелось небывалого – куда-нибудь уехать, быть кинематографическим актером или летчиком». Добычина считают абсолютно «a-культурным» автором, вроде Беккета, на него ссылаются нынче всевозможные любители «нулевых степеней письма» и «анонимных бормотаний в эпоху смерти автора». Один модный писатель противопоставляет «настоящего» Добычина кривляке-Набокову. Что же, теперь у всех них есть толстая библия, на которую можно налагать руку, клянясь в ненависти к «умышленной литературе». Не надо только забывать, что «естественность» и «анонимность» Добычина – такая же умышленность, достаточно сравнить две пародии на Эренбурга: в «Даре» и в рассказе Добычина «Савкина». На фоне несомненных достоинств изданного журналом «Звезда» тома довольно странным выглядит наивное негодование автора предисловия (В. С. Бахтина) по поводу советских гонений на автора «Города Эн». По головке его надо было гладить за такие, к примеру, фразы: «Сзади было кладбище, справа – исправдом, впереди – казармы»?
Жолковский А. К. Михаил Зощенко: Поэтика недоверия. М.: Школа «Языки русской культуры», 1999. 392 с.
Увлекательный путеводитель по, как выясняется, пугливой и недоверчивой поэтике зощенковского творчества. По разнообразным комплексам автора «Аристократки» – тоже. Конечно, психоаналитической отмычкой можно вскрыть любой чемоданчик (как сделал биограф А. И. Корейко Бендер и получил за это миллион), но не всегда исследователь может справиться с тем, что получил (опять напрашивается параллель с О. Бенедером). А. Жолковский знает, что делать с явленными под беспощадный свет анализа комплексами; сортировка, классификация, интерпретация – все на высшем уровне. Полностью отсутствует и занудство классического структурализма. Несколько жовиальная и благодушная интонация автора убеждает больше строгих псевдонаучных построений.
Особенно любопытной кажется попытка Жолковского «счистить» налет временного советского контекста с общечеловеческой (экзистенциальной, невротической) сути зощенковского творчества. Совершив эту процедуру, автор совершает неожиданный кульбит, и… «экзистенциальное», «невротическое» вновь оборачивается «социальным», «социалистическим», «советским»: «Зощенко оказался подлинным классиком советской литературы, но не столько как сатирик-бытописатель советских нравов, сколько как поэт страха, недоверия и амбивалентной любви к порядку».
Автограф Пушкина / Исследование А. Л. Соболева. М.: П. А. Дружинин, 1998. 84 с.
Спешу поделиться с читателем удовольствием от этой книги; тем более что читатель (за крайне редким исключением) ее никогда не увидит. Ибо «настоящее издание отпечатано в количестве 325 экземпляров, из коих двадцать пять именных на бумаге Rives verge, пятьдесят экземпляров не для продажи на бумаге Kaschmir (нумерованные от 1 до 50) и двести пятьдесят экземпляров на простой бумаге верже (нумерованные от 51 до 300)». Сразу сниму все подозрения: номер моего экземпляра – 151.
