Существенное отступление от оригинала наблюдается в том, что в английской версии грамматическое будущее не употреблено ни разу, а в переводе появляется тут же, в первой строфе (предпочтут). Объяснить такое принципиальное расхождение можно только одним: «удачной» рифмой к заключающему строфу фонетическому комплексу слово было снова, которое семантически и повлекло за собой необходимость употребления будущего времени в сказуемом.
Теперь обратимся к фрагменту на стыке строф 5 и 6. Образ сфинкса присутствует и у Бродского, и у Долгопольского. Но у автора пустыня пользуется сфинксом как инструментом для того, чтобы удержать путника, а у переводчика она по какой-то причине обращает самого путника в сфинкс. По-видимому, и здесь роковую роль сыграла рифма — кстати, позаимствованная у Бродского (fix — sphinx). Начало шестой строфы в оригинале закономерно связано с концом пятой ассоциативно-образным рядом (sphinx — mane — riddle). В переводе этой связи нет — сфинксом оказывается путник, т. е. alter ego героя, а загадка атрибутирована «рыжику», т. е. его возлюбленной.
Неожиданность поджидает читателя-англофона в заключительной строфе перевода — той его части, которая, являясь сильной позицией наряду с заглавием и началом, особенно важна для понимания идейного наполнения всей вещи. Мы имеем в виду описание кафе «Триест», которое, вместе с упоминанием того же заведения в заглавии, охватывает весь текст фигурой кольца и возвращает читателя — вместе с путешествующим по кругу героем — в исходную точку. В оригинале это: this joint, / too, must be enjoyed // as afterlife's sweet parlor // where, in the clouded squalor, / saints and the ain'ts take five, / where I was first to arrive. В переводе: в сем месте / (разумею: Cafe Trieste), // верно, также должна быть радость, / словно встречи посмертной сладость / там, где Петр на чай не берет / и где я побывал вперед. Перечислим наиболее очевидные и решительные лексико-семантические трансформации, произведенные с текстом при переводе.
Это, во-первых, содержательно лишняя строка разумею: Cafe Trieste, чья избыточность явлена не только тем, что она взята в скобки, но и в химеричности рифмы. Ведь английский вариант топонима Trieste можно прочитать только как [три-'эст], и никак иначе; не получится форма предложного падежа «Триесте» и в том случае, если использовать русскую транскрипцию: должно быть в кафе «Триест».
Второе. Сравнивая кафе с чистилищем, Бродский принципиально не указывает, куда направятся души — в ад или в рай, ведь ясно сказано: среди столпившихся есть и святые, и грешники. В переводе же упомянута сладость некой встречи, хотя и неясно, с кем — с посетителями кафе? С Петром? С возлюбленной? Названный по имени апостол однозначно ассоциируется с раем, но в данном контексте еще и с официантом кафе. Тогда непонятным кажется его суровый отказ «брать на чай», да и сомнительна сама эта фигура, отсутствующая в оригинале и не проясняющая, а скорее запутывающая смысл конца стихотворения.
И третье. Можно ли признать находкой строку перевода и где я побывал вперед в смысле ее эквивалентности оригинальной английской строке? При всем соблюдении равнозначности их лексических наполнений — нет. И дело здесь не в том, что завершающее наречие вперед само по себе неудачно. В принципе, его можно трактовать как просторечную форму со значением «сначала», «раньше», ср.: «я вперед заглянул в хозяйственный магазин, а после в продуктовый» или «он зашел в комнату вперед меня» (словарями русского языка такая сема не фиксируется). Допустимым выглядит и прошедшее время глагола-сказуемого побывать. Но употребление здесь самого этого глагола полностью разрушает замысел автора, поскольку отражает не принципиально предполагаемое, предстоящее действие (см. разбор семантики английского оригинала выше), а действие уже свершившееся, причем давно, и протекавшее недолго.
Вообще, последней строке CT, в смысловом отношении чрезвычайно веской, с переводами не везет. Так представляет ее в своей подстрочной версии Л.В. Лосев, исследователь, казалось бы, безупречно знающий и английский язык, и творчество Бродского: куда я пришел первым[21]. Ошибка этого переводчика заключается в том, что наречие first («сперва», «сначала») неверно воспринято как числительное-предикатив в составе сказуемого. Отсутствие обязательного в случае порядкового числительного first — первый препозитивного артикля the должно было подсказать правильное решение. В представленной же фразе читатель снова оказывается на ложном пути, сбитый с толку намеком на соревнование в скорости прибытия в пункт назначения то ли между героем и его возлюбленной, то ли между героем и завсегдатаями кафе[22].
Все сказанное в последнем подразделе, в связи с русским переводом CT, позволяет нам сделать третий, возможно, самый серьезный вывод.
Стихи, написанные Бродским только по-английски, составляют неотъемлемую часть литературного наследия русского поэта. Факт отсутствия русскоязычных авторских версий не должен восприниматься как некое культурное недоразумение, пробел или, тем более, результат небрежного отношения поэта к собственным произведениям. Это значимый, оправданный прежде всего авторским замыслом, его волей, детерминированный сложными авторскими интенциями «нулевой» творческий акт.
Естественно предполагать, что отсутствие русского варианта еще долго, если не всегда, будет восприниматься как «пустое место», дефект, и, следовательно, служить стимулом ко все новым переводческим порывам. Но так же естественно было бы осознать, что любая попытка воссоздания на русском языке любого английского стихотворного текста, чье авторство обозначено именем «Иосиф Бродский», заведомо обречена на провал, поскольку помещает переводчика в крайне невыгодную для него ситуацию конкуренции с Мастером[23]. Что же касается благородных намерений просветительского толка, основанных на стремлении ознакомить русского любителя поэзии с еще не публиковавшимися по-русски текстами, то для этого как нельзя лучше подходят переводы-подстрочники, выполненные беспристрастно и с максимальным тщанием, подобающим случаю Бродского.
Имеется тут и еще один «выход из положения» — не самый, правда, популярный и едва ли способный — даже сегодня — собрать большое число сторонников. При восприятии «одноязычного» стихотворения следует обращаться именно и только к английскому тексту, в котором все еще ощутимо тепло руки творца, читая, вчитываясь в него по возможности глубоко, с ясным осознанием авторского выбора данного национального языка в ущерб другому. Благо, английский, второй язык Бродского как поэта-билингва, не входит на сегодняшний день в число редких или «экзотических», но самым естественным образом снискал себе право именоваться Global English.
И.Р. Ратке. «ПИСЬМА ДИНАСТИИ МИНЬ» И. БРОДСКОГО: ДИПТИХ ОБ УПАДКЕ И РАЗРУШЕНИИ
I
«Скоро тринадцать лет, как соловей из клетки
вырвался и улетел. И, на ночь глядя, таблетки
богдыхан запивает кровью проштрафившегося портного,
откидывается на подушки и, включив заводного,
погружается в сон, убаюканный ровной песней.
Вот такие теперь мы празднуем в Поднебесной
невеселые, нечетные годовщины.
Специальное зеркало, разглаживающее морщины,
каждый год дорожает. Наш маленький сад в упадке.
Небо тоже исколото шпилями, как лопатки
и затылок больного (которого только спину
мы и видим). И я иногда объясняю сыну
богдыхана природу звезд, а он отпускает шутки.
Это письмо от твоей возлюбленной, Дикой Утки,
писано тушью на рисовой тонкой бумаге, что дала мне императрица.
Почему-то вокруг все больше бумаги, все меньше риса».
II
«Дорога в тысячу ли начинается с одного
шага, гласит пословица. Жалко, что от него
не зависит дорога обратно, превосходящая многократно
тысячу ли. Особенно отсчитывая от «о».
Одна ли тысяча ли, две ли тысячи ли —
тысяча означает, что ты сейчас вдали
от родимого крова, и зараза бессмысленности со слова
перекидывается на цифры; особенно на нули.
Ветер несет нас на Запад, как желтые семена
из лопнувшего стручка, — туда, где стоит Стена.
На фоне ее человек уродлив и страшен, как иероглиф,
как любые другие неразборчивые письмена.
Движенье в одну сторону превращает меня
в нечто вытянутое, как голова коня.
Силы, жившие в теле, ушли на трение тени
о сухие колосья дикого ячменя».[24] (1977)
В наследии Иосифа Бродского обращение к различным формам эпистолярного жанра было систематическим и частым. Перечислим только те тексты, стихотворные и прозаические, в заглавии которых содержится прямое указание на жанровую специфику: «Неотправленное письмо» (1962–1963), «Зимняя почта» (1964), «Письмо в бутылке» (1965), «Открытка из города К» (1967), «Послание к стихам» (1967), «Письмо генералу Z» (1968), «Письма римскому другу» (1972), «Открытка из Лиссабона» (1988). Кроме того, не отраженный в заглавии, но явно выраженный в самом тексте характер послания носят, к примеру, такие стихотворения, как «Одиссей Телемаку» (1972) и «Ниоткуда с любовью…» (1975–1976). И, наконец, отметим носящие характер вставных посланий части стихотворений «Новый Жюль Верн» (1977), в котором соблюдение жанровых условностей подчеркнуто заключающей 9-ю часть ремаркой «Здесь обрываются письма к Бланш Дела-рю от лейтенанта Бенца»[25] и «Мексиканский дивертисмент» (1975). В этот ряд естественным образом вписывается стихотворный диптих «Письма династии Минь» (далее — ПДМ).
